Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Его поили, кормили, чем-то как-то лечили…

Откуда-то медленно выплыли, проявились римский друг Алипий, старая нянька Эвнойя, еще кто-то, должно быть, лекари, чьи-то прислужники, прислужницы… Неспешно приходили, замедленно уходили… Друзья Небридий и Гонорат то объявлялись, частично проступали, то снова куда-то отступали, растворялись в каком-то тумане…

Время не то вязко замедлило ход, не то двигалось лихорадочными, судорожными скачками, если как вдруг на второй день декабрьских календ к Аврелию отчасти вернулись прежние мыслительные способности. Слабость и косность душевного тела, пошедшего на поправку, не многим уменьшились, зато остроты ума и отчетливости ощущений знатно прибавилось.

Знамо дело, откуда взялась отпущенница Эвнойя, если четвертого года с разрешения патрона Аврелия она отправилась в Рим вместе с Оксидраком. Обычнейшее дело, сколь скоро свекровь не ужилась в доме невестки. Было б наоборот, то убираться, куда глаза глядят, пришлось бы толстозадой Земии.

Прохиндей Оксидрак, заделавшийся крупным торговцем мелкими драгоценными камнями, полез в Индию, целый поход-анабасис снарядил, проходимец. Домоправительницу, почтенную Эвнойю оставил на хозяйстве, как говорил наш римский друг Алипий еще, наверное, до первого приступа трясучки. Или же после, когда беспамятный больной малость оклемался?..

Все-таки не прав Эпикур, утверждая, будто смерть не имеет никакого отношения к людям. Дескать, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Потому как и то и другое состояние ума не позволяют чего-либо отрицать или утверждать, согласно воздержанию от опытного суждения, скептически продвигаемому Секстом Эмпириком…

Аврелий приподнялся на ложе, с предвкушением удовольствия глянул на свитки и книги, громоздившиеся на столе. Благодаря заботам друзей у него нынче большой выбор и немалый разбор, чего бы философского почитать в пополуденное дремотное время.

Возможно, оно и так, на распутье и в перепутье, если ни одно из борющихся положений не стоит выше другого, как более достоверное. Ибо жизнь и смерть равны в отношении достоверности и недостоверности. Хотя и это не бесспорно, как скептический аргумент против познания истины…

В декабрьские ноны ближе к идам в инсуле на Авентине у профессора риторики Аврелия Августина из Картага в урочные присутственные дни собирались, набралось уже никак не меньше полудюжины постоянных учеников с разных дальних концов и холмов величайшего вселенского города.

Его помощник Небридий Дамар поговаривал, чтобы брать с них плату вперед. Но Аврелий от него отмахивался и дружески посмеивался над жадностью, скряжничеством и скопидомством, свойственным тем, кто оскорбительно не доверяет хорошим добрым людям.

В общем пекунии пока кое-что найдется, а в новом консульском году эти честнейшие римские юноши беспременно выплатят оговоренные суммы. В самом-то деле не тянуть же с них деньги накануне каникул? Если кто и не вернется к учебе после праздников, то и сокрушаться о ветрогонах нечего, не стоят они сожалений.

Единственное, чего было несказанно, невыразимо жаль Аврелию, так это того, что за время его беспамятной немощи куда-то исчез, запропастился старый дорожный сундучок. Одежонка, обувь, малая серебряная утварь — пусть в Тартар катятся. И рукописи трех своих книг он в содержательной основе сможет восстановить по памяти; дело оно наживное — слово к слову, мысль к мысли.

Но памятные рисунки друга Палланта, видать, пропали безвозвратно. Особенно, если кто-то нечистый на руку в надежде поживиться стянул, слямзил, стибрил, увел, унес, умыкнул, уворовал или еще каким-нибудь иным злодейским способом украл тщательно запертый кипарисовый сундук с чеканными бронзовыми уголками.

О пропаже имущества Аврелий никому ничего не сказал. Даже позабыл о том. Зачем понапрасну обижать подозрениями в мерзком воровстве тех, кто, прислуживая ему, выходил, спас в опаснейшей болезни?

«…Куда ушел бы я, если бы отошел тогда? Конечно, по справедливому порядку Твоему, Господи, только в огонь и муки, исповедимые дел моих…

Ты же, присутствуя везде, сжалился надо мною там, где был я. Телесное здоровье вернулось ко мне, еще больному кощунственным сердцем моим…»

Аврелию как раз не случилось заиметь какую там ни будь завлекательную сердечную привязанность в бытность его в Риме. Хотя к женщинам он присматривался и вблизи и вдали прикровенно-откровенным мужским взором, но о Сабине не забывал и ни разу не изменил ей.

Напротив, с его римскими друзьями-учениками, то есть с Алипием Адгербалом и Гоноратом Масинтой он охотно беседовал об умственной пользе, какую влечет мужское целомудренное воздержание. И здоровью мужества оно принципиально не вредит, и обретению отрешенной мудрости неизменно споспешествует вне телесной горячки и плотских страстей, вожделений, желаний, что обуревают и томят неразумную душу, не давая уму сосредоточиться на основном и главном.

Главенствующее же состоит в философском умопостижении бытия человека и Бога, но отнюдь не в познании женственных врат, куда сломя голову стремятся стар и млад, кому недостаточно того, что они когда-то из них вышли. Просто так в целомудрии им не живется, опять в прежнее вместилище-влагалище кое-кому желательно промежду прочим, хочется им, чешется…

Впрочем, Аврелий о желанной Сабине вполне телесно вспомнил, лишь получив от нее лучшие благие поминания, переданные в дружеском письме Скевия Романиана. Раньше недосуг было, если он весь погрузился в философские искания и в преподавание научной риторики. Благополучно отправившись от прошлогодней болезни, возымел он нерушимое намерение стать-пребывать первым среди римских риторов, лучшим из лучших.

Тогда как достаточные основания для того имелись. Весной постоянных учеников у него прибыло, и он поднял цену своего обучения, что ни у кого не вызвало возражений, когда профессор Аврелий не требует помесячной предоплаты за урочные дни. Не сквалыга этот ритор из Картага и не скупердяй, если может иной раз угостить прандиумом у себя на Авентине в зеленом дворике, половину которого он занял под учебный вестибул с согласия инсулярия Масиниссы.

Тот же пройдоха Масинисса свел его с манихейскими адептами-электорами. Аврелий со всеми ними проницательно познакомился и пришел к выводу: умственно они ничем не превосходят картагских поклонников сумбурного учения персидского гуру Мани. Те же, скажем, младенцы по уму, бессмысленно вещающие о духовном в греко-римской глоссолалии.