Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Бесполезно лукавить молодой воин Сильва и не пытался. Сию же минуту объяснил, почему не захотел тревожить святейшего прелатуса, отвлекать его от благочестивых раздумий.

Еще в Гиппоне центурион Ихтис дал сесквипиларию Сильве строгий наказ, оберегая преподобнейшего, по возможности вооруженных стычек избегать, воздерживаться от пролития христианской крови. Без разницы течет ли она в жилах разбойных еретиков или православных воителей — равным образом напрасное кровопролитие огорчит и невыразимо расстроит святого отца Аврелия.

Теперь предполагается: на епископа Августина Гиппонского по всем вероятиям и разведданным зловредительные агонистики устроили засаду где-то по дороге из Мадавры домой. Большими силами им не собраться, а в малом числе они не очень-то страшны против умелых опытных воинов.

Сказать же во всеуслышание об этой угрозе десятник поостерегся, опасаясь, кабы ненароком не сочли трусом и не обвинили напрасно в недостатке римской воинской доблести.

— Ты правильно поступаешь, сын мой, — обнадежил его отец Аврелий. — Военная хитрость не есть нерешительная боязнь противника, но отложенная до поры до времени смелость и благорассудительное сбережение сил.

Да и с какой стати нам лишний раз отмаливать у Бога спасение грешных душ еретиков? — пустился в богословские рассуждения епископ, — пуще того, всуе сожалеть об их бренных телах и неразумных душах, неисправимо закосневших в богохульстве.

Враги наши, несомненно, должны быть нами любимы. Но не до безрассудства и всепрощения их телесных человеческих злоумышлений. Ибо благовестно разрешено, указано Иисусом Христом, что каждый вправе решать: отдать ли врагу последнюю тунику, либо продать ее, чтобы купить меч.

Однако Божьего милосердия ради будем полагать, будто проводник наш непреднамеренно ошибся и счастливо заплутал у трех дубов на распутье. Все ушли с миром…

Удачное путешествие в пространстве-времени, где прошлое плавно перетекает в настоящее или умопостижимо движется в обратном порядке, дома творчески вдохновило автора «Исповеди». Оттого поздней осенью настало долгожданное время переносить с вощеных табличек, дописывать, дорабатывать на папирусе целиком тринадцать книг пространного повествования.

Удалось ли ему цельно выразить себя в этих свитках, сочинитель доблестно и отважно взялся узнавать от ближних, домашних, избранных дорогих гостей, благоверно допущенных в орденское общежительство гиппонского архипастыря. Отныне ежевечерне по завершении обеденной трапезы Аврелий угощает собравшуюся братию чтением свежеиспеченного сочинения. Изначально просил не скупиться на критические замечания, но бесполезную хвалу сберегать молчком или наделять ею любопытных и непосвященных.

Вот и зачастил к неприхотливому монастырскому угощению гиппонского епископа чревоугодник Эллидий Милькар. В тщетной надежде хоть что-нибудь услышать о себе ни одного вечернего чтения не пропустил Оксидрак Паллантиан. Приехал из Картага нынче тяжкий на подъем Скевий Романиан, хотя морские путешествия его по-прежнему не страшат и корабельная качка не утомляет, в отличие от выматывающей душевное тело пыльной дорожной тряски верхом или в колеснице.

Как повод день наречения именем друга Аврелия само собой, это каждый год бывает, но друг Скевий вовсе недаром не убоялся зимних бурь на море. Ведь у требовательного к себе писателя раз-два и готово — изглажено другим концом стилуса, вычеркнуто каламусом все, чeгo тот воспримет лишним, неуместным в окончательном варианте авторской рукописи.

Один лишь друг Алипий безоговорочно отказался принимать участие в ежевечерних громогласных чтениях и бурных обсуждениях. Пусть себе предназначена «Исповедь» всему крещеному и некрещеному миру, но читать ее, внимать ей лучше наедине, молча либо тихо один на один, как давно уж заведено в исповедальной традиции апостольской церкви. Ибо хороший автор почти всегда изречено исповедуется, а благосклонный читатель зачастую священнодействует, совершая неисповедимое таинство проникновения в задушевные неизреченные глубины писательской мысли.

Ценные литературные замечания, дружескую нелестную критику Алипий сообщал автору только с глазу на глаз. Он же посоветовал Аврелию значительно подсократить первые несколько книг — убрать грубости, неблагопристойности, поберечь добрую память о фамилии Августинов из Тагасты и многое другое в жизнеописании юных и молодых лет будущего пресвитера и епископа.

Поначалу Аврелий возмутился, вознегодовал, даже обругал недобросовестного-де критика бесписьменными грубыми словесами. Да как можно погрешить против обнаженной правды жизни?!! Такой ты сякой, фарисей немазаный! В ханжестве зоил…

Однако немало поразмыслив, истово помолясь Богу, чрезмерно правдолюбивый сочинитель все же таки, скрепившись сердцем, согласился с доброжелательной критикой, о благонравии хлопочущей. Действительно, не стоит вводить в неприличное искушение слабые души, нищих Духом Святым, малых умом по возрасту или от природы первоначального грехопадения. Ибо умному достаточно малого, когда общеизвестное по жизни прилагается. Ну а тем, кто непристоен и бесстыден в интимных соблазнительных писаниях, то Бог им судья и мельничный жернов на шею.

На следующий консульский год к январским идам Аврелий извел уйму дорогостоящего папируса и с дружеской братской участливостью, с Божьей помощью завершил всецело правку тринадцати фолиумов «Исповеди» от первого до последнего. Тотчас писчие братья из пригородного монастыря Новый Органон под присмотром весьма и весьма престарелого, но еще бодрого отшельника Валериуса рьяно принялись переписывать, прилежно множить фолиант, о каком были изрядно наслышаны.

Потом среди гиппонской паствы с умилением сказывали, как на февральских календах отец Валериус, перевернув последнюю страницу «Исповеди» Августина, отрадно отошел в лучшую жизнь со знаменитой евангельской цитатой на устах. Пускай по правде умер старенький прелатус от выдернутого неосторожно волоска в ноздре и хлынувшей носом крови, благонамеренной выдумке многие в городе поверили всерьез.

Возможно, ему стоило дожить до глубокой дряхлой старости, чтобы окончательно убедиться в истинности собственного предвидения, давшего Гиппону, — да что там городу! — всему миру он открыл ярчайшего светоча христианского вероучения, помножив авторитет философского ума Блаженного Августина на авторитетность Церкви Христовой.

Весной фолианты «Исповеди», исполненные на тонком пергаменте в деревянном переплете со скрепляющими медными застежками, пресвитер Алипий начал отправлять по монастырям, призреваемым епархией Гиппона. Ученой братии предлагалось переписывать это произведение святого отца Аврелия и договариваться по разумной цене с тамошними книготорговцами, направляя весь доход в монастырский пекуний.