Иван Катавасов - Блаженство по Августину

В народе, понимаемом как простонародье, изустные небылицы и небывальщина издавна пестро перемешиваются с былинами и мифами-сказаниями. А на поверку оказывается: первое, второе, третье, четвертое и так далее по жанровому разнообразию — суть ни много ни мало анахронически фольклорные и вульгарные вымыслы, досужие выдумки, сумасбродные дурацкие басни и побасенки, где доискаться истины не удается даже путем весьма кропотливых и канительных герменевтических исследований или натурфилософских изысканий.

Гораздо разумнее в познавательных и образовательных целях иметь дело с литературными профессиональными произведениями, положенными на письмо, нежели с безграмотными устными измышлениями невежественной толпы болванов и профанов. Что может быть глупее и бездарнее сумасбродного оксиморона «народная мудрость» или же безумной вредоносной катахрезы «народ всегда прав»?

Благородной древнеримской матроне Монике Августиане гносеологические доводы и политические рассуждения из второй части «Поэтики» Аристотеля Стагирита были неведомы. Не знал о них в ту пору и школяр-грамматик Аврелий. Однако в обоюдном подразумевающемся понимании мать и сын воспринимали в образе должного — испокон веков истинная образованность постигается изучением литературы, какая в те античные времена нисколько не подразделялась на беллетристическую и научную.

— …Слова и звуки — количественные и качественные знаки вещей. Следовательно, грамматическое образование начинается с лекцио, как нам рекомендует знаменитейший и ученейший Марк Варрон. Сначала что-либо пытаешься прочесть, либо тебе это зачитывают в готовом ораторском виде.

Затем наступает черед эмендацио, когда, разделяя слитные строки на слова и объединяя фразы, постигаешь авторскую мысль, мысленно вопрошаешь или утверждаешь, восклицая, выделяешь голосом и ударением мысль, краткость и долготу звуков, проверяешь правильность написания, сверяешься с другими кодексами того же автора, коли они есть, или так нужно для обучения, — с колоссальным удовольствием многоречиво просвещал мать Аврелий.

— После же настает час для подробного энарацио-комментария, а за ним следует завершение словесной аналитической работы путем вынесения итогового грамматического вердикта-индикиума.

У Клодия учебные отрывки каждый в группе читает по очереди, повторяя предыдущего или зачитывая другие фразы и мысли, какие мы размечаем звездочками и птичками у себя на табличках.

Иногда какого-нибудь ученика Клодий или его помощники-греки вызывают к имплювию для общего чтения-декламации перед старшими и младшими. Круглый маленький водоем в центре учебного атрия у нас в шутку называют Одеоном. Все подсаживаются со своими скaмьями поближе по знаку ферулы Клодия.

Косноязычного, читающего без смысла и понятия, осыпают насмешками, а красноречивого, того, кто хорошо вдумался и вник в авторские строки, достойно вознаграждают аплодисментами.

Младшим Клодий не дозволяет комментировать, подробно обсуждать и строго осуждать различных авторов и классиков-язычников. Меж тем от старших он этого требует в обязательном порядке, — тактически и стратегически особо со значением и ударением уточнил Аврелий для благочестивой матроны Моники.

В зрелости святой отец Августин исповедально и воистину во многих смыслах откровенно-апокалиптично напишет о той полуязыческой юности в бытность его школяром-грамматиком:

«…Что мне нынешнему с того, когда мне за декламации мои рукоплескали больше, чем многим сверстникам и соученикам моим? Разве все это не дым и ветер?

Не было, что ли, других предметов, кабы упражнять мои способности и мой язык? Славословия Тебе, Господи, славословия Тебе из Писания Твоего должны были служить опорой побегам сердца моего! Его не схватили бы пустые безделки, словно жалкую добычу крылатой стаи. Не на один ведь лад приносится жертва ангелами-отступниками.

Удивительно ли, что меня уносило суетой и я уходил от Тебя, Господи, во внешнее? Мне ведь в качестве примера ставили людей, приходивших в замешательство от упреков в варваризме или солецизме, допущенном ими, когда они в сообщали о своем хорошем поступке. И гордившихся похвалами за рассказ о собственных неблаговидных похождениях, коли он велеречив и украшен, составлен в словесах верных и грамматически согласованных…

Посмотри, Господи, и терпеливо, как Ты и смотришь, посмотри, как тщательно соблюдают сыны человеческие правила, касающиеся букв и слогов, полученные ими от прежних магистров речи, и как пренебрегают они от Тебя полученными непреложными правилами вечного спасения.

Ежели человек, знакомый с этими старыми правилами относительно звуков или обучающий им, произнесет вопреки грамматике слово «homo» без придыхания в первом слоге, то люди возмутятся больше, чем в том случае, когда б, вопреки заповедям Твоим, он, человек, станет ненавидеть человека.

Ужель любой враг может оказаться опаснее, чем сама ненависть, бушующая против этого врага? Можно ли, преследуя другого, погубить его страшнее, чем губит вражда собственное сердце?

И, конечно же, знание грамматики живет не глубже в сердце, нежели запечатленное в нем сознание, что ты делаешь другому то, чего сам терпеть не пожелаешь.

Как далек Ты, обитающий на высотах в молчании Господи, Единый, Великий, посылающий по неусыпному закону карающую слепоту на недозволенные страсти!

Когда человек в погоне за славой красноречивого оратора перед человеком-судьей, окруженный толпой людей, преследует в бесчеловечной ненависти врага своего, он всячески остерегается несчастной обмолвки и вовсе не остережется в неистовстве своем убрать человека из среды людей.

Вот на пороге какой жизни находился я, несчастный, и вот на какой арене я упражнялся. Мне страшнее было допустить варваризм, чем остеречься от зависти к тем, кто его не допустил, когда допустил я. Говорю Тебе об этом, Господи, и исповедую пред Тобой, за что хвалили меня люди, одобрение которых определяло для меня тогда пристойную жизнь…

Все это одинаково: в начале жизни — воспитатели, учителя, орехи, мячики, воробьи; когда же человек стал взрослым — префекты, цари, золото, поместья, рабы. В сущности, все это одно и то же, только линейку сменяют тяжелые наказания.

Когда Ты сказал, Царь наш: «Таковых есть царствие небесное», Ты одобрил смирение, символ коего — маленькая фигурка ребенка.

И все же, Господи, совершеннейший и благой Создатель и Правитель вселенной, благодарю Тебя, даже если бы Ты захотел, чтобы я не вышел из детского возраста.

Я был уже тогда, я жил и чувствовал; я заботился о своей сохранности — след таинственного единства, из которого я возник. Движимый внутренним чувством, я оберегал в сохранности мои чувства: я радовался истине в своих ничтожных размышлениях и по поводу ничтожных предметов. Я не хотел попадать впросак, обладал прекрасной памятью, учился владеть речью, умилялся дружбе, избегал боли, презрения, невежества.