Валерий Замыслов - Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)

— Ну-ну… И кто ж твой знакомец?

— Да какая разница, — отмахнулся Стенька, а сам подумал: «К себе не позвал, значит, остерегается. И про «знакомца» не зря спросил».

— Спасибо, как говорится, за хлеб-соль, Амос Никитич. Поклон супруге твоей передай. Пойду я. Бог даст, свидимся.

— А то бы посидел, сродничек, — сдержанно проговорил Амос.

— И рад бы, но дела ждут.

Стенька снял с колка шапку и полушубок, быстренько облачился.

— Бывай, Амос Никитич.

Вышел из избы и зашагал вдоль озера к Окружной улице, тянувшейся до Покровской. На душе было снуло. Уж слишком подозрительно вел себя староста Рыболовной слободы. Все-то выспрашивал, вынюхивал, и глаза какие-то настороженные, словно пугается чего-то.

Ростов утонул в сугробах. Ветра не было, ибо из печных труб вздымались в небо прямые столбы дыма. Неширокая тропинка бежала вдоль берега. Ядреный морозец давал о себе знать, щипал нос и щеки. Под валенками хрустел снег, видимо, ночью над городом погуляла легкая поземка, слегка прикрыв людские следы.

Более громкий хруст Стенька услышал позади себя. Оглянулся — приземистый мужичок в лаптях и мужичьем армяке. Да это, кажись, работник Амоса, коего он заметил в сарае. По делу куда-то пошел или?.. Неужели хозяин приказал выследить — куда это направится сродничек, к какому незнакомцу? Надо проверить.

Свернул с Окружной на Покровскую — и мужичок туда же. Может, совпадение: на Покровской полно купеческих лавок, мало ли зачем послал Амос своего работника.

Стенька перешел на другую сторону улицы, но и мужичонка там же оказался. Это уже не совпадение. Ай да Амос, сродничка не пожалел. Выследит — и сдаст полиции.

Прошел еще чуток и быстрым шагом свернул в переулок, ведущий к Ильинской улице. Остановился у забора, за которым виднелась большая изба, крытая тесовой кровлей.

Мужичонка, увидев застывшего у забора Стеньку, замедлил шаги, а затем, растерявшись, и вовсе встал, не ведая, что делать ему дальше.

— Слышь, мужик, не знаешь ли, как мне на Никольскую выйти? Чего-то я заблудился. Подскажи, мил человек, — миролюбиво произнес Стенька.

Мужичонка, придя в себя и явно осмелев, подошел к Стеньке и весело проговорил:

— Никак, не городской, но тебе плутать не придется. Сейчас дойдем до Ильинской, а от нее и Никольская недалече. Пойдем, провожу.

— Хватит, напровожался, волчья сыть!

Стенька ухватил «провожатого» подмышки и перекинул через забор, да так, что мужичонка утонул с головой по пояс в глубоком сугробе и заболтал короткими ногами в лаптях. Со стороны избы громко и зло залаяли собаки.

Стенька усмехнулся и шустро повернул назад к Покровской.

Федор Борисович Мясников был уже в преклонном возрасте: ему шел восемьдесят второй год, но именитый ростовский миллионер не чувствовал своих лет. По-прежнему был подвижен, на второй этаж своего «путевого дворца» поднимался без остановки, не чувствуя в себе старческой одышки, чем немало удивлял не только дворовых людей, но и тех гостей, что останавливались в роскошном особняке Мясникова.

В убранстве комнат его дома всюду чувствовался дворянский быт, коему с начала девятнадцатого века стало подражать зажиточное купечество. Да и сами купцы отказывались от традиционной бороды, купчихи — от платка и повойника, пытаясь следовать дворянской моде. Европейский костюм, цилиндр, туфли — непременные атрибуты высшего ростовского общества.

В комнатах Мясникова — картины в тяжелых золотых рамках, зеркала, обрамленные рамками с золотым покрытием и дорогими самоцветами, массивные и небольших размеров часы, покрытые серебром, мебель красного дерева, обитая репсом [49], доставленная из Москвы и Петербурга, малахитовые вазы на мраморных столиках, иконы древнего письма в золотых и серебряных ризах, осыпанных жемчугом, алмазами, изумрудами и рубинами, бронзовые люстры, канделябры и статуэтки, хрусталь тончайшего венецианского стекла и саксонские сервизы, в залах рояль или фортепьяно, в гостиной трюмо, окна задрапированы легкими штофными портьерами разных цветов, на полах — яркие живописные ковры…

Все дышало роскошью, говорило о неслучайном выборе Ярославского губернатора, когда он определял в дом Мясникова на временное пребывание царственные особы.

Некоторое отличие ото всех комнат имел рабочий кабинет Федора Борисовича, в котором стояла конторка палисандрового дерева, массивный стол с львиными лапами вместо ножек; на столе — яшмовый [50]письменный прибор изумрудного цвета.

Хозяин кабинета любил здесь неторопливо выверять конторские книги, просматривать накладные расходы, сверять векселя с банковской наличностью, намечать новые торговые сделки…

Иногда Федор Борисович отвлекался от работы и переходил на диван, подле которого находился небольшой круглый стол, где лежали шведские спички, табак в серебряных шкатулках, украшенных затейливыми рисунками, и трубка с длинным чубуком. Несмотря на категорические запреты земского доктора, Федор Борисович продолжал ежедневно курить, особенно после обеда, который обычно проходил у Мясниковых в пятом часу. Но курил уже в своем рабочем кабинете, где обычно и беседовал с тем или иным посетителем.

На сей раз его собеседником был Филат Егорыч Голубев, с коим с давних пор велись дружеские отношения.

Одетый в синюю ситцевую рубаху, подпоясанную шелковым пояском, и плисовые штаны, старик, попыхивая чубуком, толковал:

— В письме я тебе намекал, Филат Егорыч, о канатном заводике, что находится у меня под Ярославлем. Выкупил четыре года назад у купца Светешникова, но теперь, чую, что не столь он мне и нужен. Сам я уже не тот ретивый рысак, чтоб по губерниям мотаться, а сыновьям моим не до заводика. Иван в Петербурге осел, а Никита из Сибири не вылезает, владелец сорока четырех золотых приисков. Вот и получилось, что канатный заводик и лавка у пристаней оказались сбоку припека.

Филат Егорыч понимающе кивнул, а затем высказал:

— А ведь для Никиты же Федоровича и старался. Он-то, чу, вознамерился стать основателем пароходного движения на Оби и Байкале. Экий громадный промысел вздумал осилить! Канатный заводик уж куда бы ему кстати. Бывал я в вашей лавке, Федор Борисович. Полнехонька и канатом, и веревкой, и пенькой с паклей. Чего ж сынок-то?

— Далеко, сказывает. Легче канатный завод у себя на месте поставить. И поставил уже, и два парохода заимел. Был бы капитал, а Никита у меня в миллионщиках ходит.

— Молодцом Никита Федорович. Как суда назвал?

«Император Николай Первый» и «Наследник Цесаревич». От царственной особы ему благодарность была.

— Похвально, Федор Борисович… Я так понимаю, что канатный заводик надумали на торги пустить? Желающие найдутся.