Аркадий Крупняков - У моря Русского

Кончета сбросила с себя тяжелое атласное одеяло и легко спрыгнула на ковер. На носках подошла к окну, открыла набранную из разноцветных стекол створку.

Скоро год, как Кончета живет в этом уютном домике рядом с крепостью. Ей все нравится в Кафе, и если бы Антониото по-прежнему любил ее, все было бы хорошо. Но Кончета замечает, как день ото дня остывает к ней сердце консула. Правда, она не очень печалится этим. Ее окружают поклонники, пусть не знатные, не вольможные, но зато стройные и красивые, не то что толстяк Антониото…

Чуть слышно постучали в дверь, вошла служанка.

— Госпожа, — зашептала она, — у порога гость, тот, что из Тасили… молодой.

— Впусти его, Никия. Скажи, чтобы подождал, пока я оденусь. — Кончета довольно улыбнулась: он очень хорош, этот Деметрио из Тасили, черноволосый, черноглазый, пылкий…

К Деметрио Кончета вышла сияющая, радостная и нарядная. Нежно поцеловала, спросила, заглядывая в глаза:

— Любишь меня, скажи, любишь, Деметрио?

— Конечно. — Деметрио сказал это холодно. Видно было — совсем другим заняты его мысли. — Кончета, ты должна помочь мне. Большое и важное дело ждет меня здесь.

— Помочь? Но что может сделать слабая женщина? Я могу тебя горячо обнять, могу спеть, станцевать. Что же еще?

— Я слыхал, что синьор ди Кабела твой друг.

— Да, мы с ним земляки.

— Так помоги мне передать ему письмо!

— Ты смешной, мой мальчик. И это ты называешь большим делом?

— Да, Кончета. Видишь ли, с письмом нужно передать еще и это, — и Деметрио бросил на стол мешочек из сиреневого бархата. — Здесь три тысячи сонмов. Передать нужно сегодня же. Если можно — сейчас. Иначе будет поздно.

— И юлько-то! Ну, это совсем не трудно исполнить. Я сейчас же пойду к консулу, а ты отдохни. Ведь путь ко мне не близок, ты устал.

Когда Кончета вернулась, Деметрио спал. Кончета тихо прошла в горницу, открыла шкатулку и высыпала в нее четыре горсти звонких кафинских монет. Видимо, не только ради любви к Гуаско старалась хитрая генуэзка.

нварь тысяча четыреста семьдесят четвертого года был в Москве холодом лют.

В Кремле, в княжеских хоромах, печи пышут жаром. А рядом, в палатах, где скребут бумагу гусиными перьями дьяки, писцы и разные мелкие людишки, — собачий холод. Приказной дьяк в книжице, называемой «тепломер», записал: «30 января, пяток. День до обеда холоден и ведрен, а после обеда было буранно. В ночи был мороз непомерно лют».

Молодой боярин Никита Васильев Беклемишев ныне позван к великому князю. С самого утра ждет он государя, но идут часы, а о Никите словно забыли. Беклемишев вспоминает минувший разговор — боярин просился воевать, а великий князь не отпустил. Он посмотрел тогда на Беклемишева ласково и произнес «Молод ты. боярин, ловок и силен. Умен и грамотен к тому же. Дело тебе дам такое — все твои доблести враз сгодятся».

Радуется Никита. Может, как раз про обещанное дело и пойдет разговор. Догадывается боярин — наверное, опять поездка в чужие края. Три года тому, в лето тысяча четыреста семьдесят первое, Никита Беклемишев с боярами творил посольство в Рим. Отбирали для посольства людей не только знатных, но и статных, молодых и лицом пригожих. Никита, кроме этих достоинств, имел еще и другие немаловажные. Прожив немало до сего среди греков и фрязинов, неплохо научился говорить по-итальянски, а греческой речью владел и совсем бойко.

Сосватали и привезли тогда русские послы невесту овдовевшему князю — византийскую царевну Зою Палеолог. Иван Фрязин отозвался царю о Никите в ту пору очень хорошо, и потому государь наградил боярина щедро.

Вот открылась тяжелая дверь, дьяк Курицын высунул большую лысую голову, махнул Беклемишеву рукой. Боярин молча двинулся за дьяком. Прошли приемные покои великого князя, минули зал, где он собирал совет, а дьяк все шел да шел, мягко ступая по каменным плитам. Наконец открылась низкая дверь, и дьяк перстом указал Никите: «Иди туда». Боярин вошел, а Курицын остался, захлопнув дверь. Комната, в которой очутился Беклемишев, вся заполнена большими переплетенными в желтую кожу книгами. Они расставлены по полкам вдоль всех четырех стен. Комната была пуста, Никита побоялся сесть — ждал стоя, оглядывался. Задумавшись, не заметил, как вошел в комнату государь всея Руси Иван Васильевич. Боярин встрепенулся, когда князь почти вплотную подошел к нему, отвесил земной поклон и сказал:

— Рад видеть тебя, государь. Спасибо, что не забыл слугу свово.

Иван Васильевич не произнес в ответ ни слова, только слегка улыбнулся и кивнул головой. Вошел дьяк Курицын. Пока он развертывал карту, князь стоял, скрестив руки на груди, и ждал. На голове его простая, из темной кожи шапка, похожая на монашескую, с острым верхом, только весь низ ее усыпан драгоценными каменьями. Глаза острые, умные, брови густые, черные. Нос с горбинкой, словно у ястреба.

Одет Иван Васильевич по-домашнему и смахивает сейчас более на богатого купца, нежели на государя. На нем белый атласный кафтан с низко вырезанным воротом, из-под которого синеет отделанная жемчугом рубаха, широкие рукава кафтана плотно схвачены у запястья и оторочены легким мехом. Коричневый кушак затянут туго.

На ногах желтые сафьяновые сапоги, тоже шитые сверху жемчугом, отороченные соболем.

Беклемишев оглядел государя и про себя подумал: «Хоть и женился на заморской царевне, однако привычки иноземные к себе не взял. Одевается по-русски, по-старинному. Это хорошо».

Карта у великого князя особенная. Каждый кусок пергамента натянут на квадратную рамку, которые составляются рядом. На пергаменте голландской сажей, разведенной в спирте, нарисованы реки, города, соседние да заморские страны.

Великий князь подошел к карте, подозвал к себе Никиту.

— Смотри, боярин, вот море. Называется Поньтское, а ранее именовалось морем Русским. Почему сие? — и, не ожидая ответа, продолжил — А потому, что берег моря сего естеством содеянная граница государства русского. Испокон веков люди русские тянулись к морю сему, и придет время, когда Русь встанет на желанном морском рубеже. Может, даст бог, и мы доживем до того дня — сие от нас зависит.

— А как же, государь, Литва, Орда да царь крымский? Они стоят на пути к морю сему.