Владимир Толмасов - Сполохи

— Эй, брат, — перед Корнеем появился нагловатый Иринарх Торбеев, владыка велит тотчас быть к нему.

«Брат, — усмехнулся про себя Корней, — даже этот сопляк по имени назвать не желает».

В келье архимандрита — только настоятель и Геронтий. При виде Корнея уставщик улыбнулся и сказал:

— Владыка, вот единственный человек, который вступился за твоего верного слугу, хотя и сам пострадал от мятежников.

Отец Варфоломей сумрачно глянул на чернеца.

— Знаю, знаю… Ну что, брат Корней, все еще сердишься на меня?

В келье было жарко, и Корней, внезапно почувствовав себя плохо сказывалась потеря крови, — прислонился спиной к дверному косяку.

— За Терентия благодарю тебя, — сказал настоятель. — Мятежники решили, что ты убит, и оставили тебя в покое. Да спаси тя бог, и давай кончим нашу недомолвь. Ведь я не сделал тебе ничего дурного, а ты на меня злобишься.

Корней с досадой поморщился.

— Да, да, Корней, не надо. Забудем старое. Хочешь, в собор введу?

Монах насторожился: хорошо были известны ему повадки архимандрита Варфоломея — попусту ничего не делал настоятель.

Отец Варфоломей выбрался из кресла, шагнул к чернецу, положил на плечо руку. Корней явственно ощутил противный запах перегара.

— Хочешь в собор?.. Вижу, хочется до смерти. Аль в приказчики желаешь? Завтра же укажу выставить твоего дружка Феофана из Колежмы, тебя пошлю. Ведь вы, кажется, друзья?

— А выкуп? — спросил сквозь зубы Корней.

— Какой выкуп? — удивился настоятель.

— Кого я тебе продать должен за милость твою?

Настоятель рассмеялся, но глаза под воспаленными веками оставались настороженными.

— Зачем же так, брат Корней? Я ничего не требую. Ты вступился за Геронтия, и он просил отблагодарить тебя… Впрочем, должность приказчика почетная должность и — хе-хе! — прибыльная, и это само собой разумеется за добро платить добром.

Он отошел к окну, долго разглядывал что-то на дворе, потом проговорил:

— Вижу, не веришь ты мне. И верно, не верь, никому не верь. Не пошлю я тебя в усолье и в собор не возьму, — он круто повернулся лицом к монаху, выкатывая глаза, крикнул: — Я сам гордый! Сам!

Обойдя вокруг стола и поправив и без того ровно лежащую скатерть, он сказал тихо, со злобой:

— Убирайся с глаз моих, гордец! Вон!

Когда дверь за Корнеем закрылась, настоятель рухнул в кресло, сгорбился.

Геронтий укоризненно поглядел на владыку, молвил:

— Пойду я, отец Варфоломей. Некогда мне.

Долго еще настоятель сидел один, и тяжкие думы одолевали его. Иринарх Торбеев, заглядывая в дверную щель, покачивал головой, удрученно вздыхал, пока наконец не услышал:

— Ванька, пива!

Радостно перекрестившись, Торбеев понесся в квасную службу.

В десяти верстах от обители, в Исаковской пустыни, на берегу чудесного озера стоит старая часовня Исакия Далматского. Неподалеку от нее — добротно рубленная изба. В той избе останавливаются рыбаки-трудники, которые приезжают по велению собора и ловят рыбку к столу братии для отправления постных дней. В избе выгорожены архимандричьи покои, и туда частенько наезжает отец Варфоломей со сворой любимцев. Приезжает он в Исаковскую пустынь вовсе не для того, чтобы тихо любоваться чудной природой, — для пьянства да разгула лучшего места по всему острову не сыскать: и удобно, и лишних глаз нету, и свежая рыбка под боком, и в квасной варят для настоятеля особое исаковское пиво, хмельное, крепкое, и варят столько, хоть топись в нем.

Памятна была эта изба и Герасиму Фирсову не раз бывал он здесь с благодетелем своим архимандритом Ильей, где отдыхали они от тяжких монастырских дел. Но с тех пор, как не стало благодетеля, дорога в Исаковскую пустынь для Герасима была заказана, и был он весьма удивлен, когда наглый и высокомерный Иринарх Торбеев передал ему повеление архимандрита Варфоломея приехать, не мешкая, к столу в заветную избу.

Поначалу Герасим оробел. И было от чего. Весной тяжело заболел старец Боголеп, и вскоре после пасхи попросил соборовать его перед переселением на тот свет. Соборные старцы собрали комиссию для описания имущества умирающего, включили в нее и Герасима. И все было бы хорошо, если б снова не попутал бес Фирсова, охочего до чужих редкостных и дорогих вещей: часы Боголепа оказались за пазухой у сочинителя «Слова о кресте».

«Неужто пронюхал кто, что часы у меня? — думал, собираясь в дорогу, Герасим. — Нет, не может быть. К столу ведь зовут». И даже не проверив, на месте ли украденная вещь, пустился Фирсов в недалекий вояж: пиво пить — не дрова рубить. Десять верст отмахал, будто молодой. Раскрасневшийся от ходьбы, с шуточками-прибауточками ввалился в покои, когда там уже кипело застолье. Однако на Герасима поглядывали косо, посадили в дальний конец стола. Но не унывал Герасим, ел и пил за двоих и замечал, как нет-нет да остановится на нем тяжелый взгляд настоятеля.

Да, не таков был отец Варфоломей, чтобы ни с того ни с сего поить мошенников, подобных Герасиму Фирсову. Зело худо приходилось архимандриту в последнее время. Чуял он, что не туда свернула его дорога в управлении вотчиной, не тем он занимается, чем нужно, но остановиться уже не мог и с тоской ждал, куда вынесет его течение судьбы. Молодые чернецы, собутыльники, которых насажал он в собор, ни одного дела решить толково не могли, потому как не было у них ни знаний, ни опыта, и среди братии своим пьянством и бездельем вызывали они лишь недовольство и неприязнь. Не могли они стать опорой архимандриту в непрестанной борьбе с противниками, умными, хитрыми, осторожными. Нужны были ему для этого люди, способные принимать и отражать удары. Промахнулся в свое время архимандрит, когда почти поголовно очистил черный собор от стариков, приверженцев покойного Ильи, насадив в него зеленых олухов, и не скоро понял, что нажил себе тем самым многих врагов. Смирял противников жестокостью, но что сходило с рук Илье, то не прощали ему, и врагов становилось все больше. Зашатался клобук на Варфоломее. Что ни день, то вести одна хуже другой доходили до архимандрита: братия ропщет, старцы собираются тайными собраниями, пишутся мерзкие челобитные… И догадывался Варфоломей, что за всем этим стоит один человек — Никанор. Но о том лишь догадывался настоятель, ибо ни в слове, ни в деле нельзя было уличить бывшего архимандрита.

Решение привлечь на свою сторону Герасима Фирсова пришло к Варфоломею не сразу, после долгих раздумий. «Черт с ним, — думал он, — пущай погряз Герасим в разных мошенничествах — глядел же на это покойный Илья сквозь пальцы, — зато у братии он по-прежнему в чести. И грамотен. Да, грамотен: челобитная, которую Савватий отобрал у старцев, его рукой писана. Попади такая челобитная к царю, не миновать расплаты…»