Владимир Толмасов - Сполохи

Над обителью плыл заунывный погребальный звон, хрипло кричало воронье. Церковь была полна народа. Несмотря на холодный февральский день, в храме от великого стечения людского стало душно и жарко. Стояли плотно, во все глаза следили за каждым жестом священников, вслушиваясь в каждое слово дьякона.

Наконец дьякон Иов, растворя огромный рот, в котором шевелился толстый красный язык, стал читать Евангелие. В толпе ахнули: Евангелие лежало на аналое, не покрытом пеленами, не было и свечи. Но когда дошла очередь до заамвонной молитвы и пономарь со святыней так и не появился из алтаря, стены храма дрогнули от негодующих воплей:

— Никониане проклятые, службу казите!

— Пономаря сюда, Игнашку!

— Дьякон, покажи служебник, по коему службу ведешь.

— Ой, братья, новой служебник-то, но-о-овой!

— Пономаря давай!

Несколько человек из первых рядов, сбив с ног священника, бросились в алтарь и выволокли оттуда Игнашку-пономаря.

— Отвечай, сукин сын, пошто святыню не вынес!

— Где-ка пелены к Евангелию?

Игнашка висел на руках дюжих мужиков, дрожал всем телом, под глазом у него расплывался и рос лиловый синяк, из носу текла сукровица.

— Говори! — гаркнул один из мужиков и треснул пономаря по уху.

— Ни при чём я, братья! — завизжал пономарь. — Так Геронтий велел!

— А-а-а! Геронтий! — ревела толпа. — Давай его!

Сшибая друг друга, метались по церкви, искали Геронтия, но он исчез. Опрокинули аналой на лежащего в беспамятстве священника, дьякона Иова спустили с лестницы.

— К келарю! К келарю Савватию челом бить! — кричал Сидор Хломыга, размахивая тяжелыми, как молоты, кулаками.

— Ищите Геронтия! — вопил страшенного вида, весь обросший цыганским волосом мирянин Гришка Черный.

— Геронтий у келаря, — запыхавшись, произнес Федотка Токарь, — заступы ищет, иуда.

— К келарю-у-у!

Зажав под мышкой книгу, Корней медленно брел по двору от трапезной, когда на него налетел Хломыга.

— Эй, чернец, идем с нами. Уставщик Геронтий по новым служебникам велел службу править. Ужо ему покажем!

Геронтий… Просил не мешаться в это дело отец Никанор. И все-таки Геронтий — мудрый чернец и всегда может пригодиться. Прибавив шагу, Корней пошел за толпой.

Пробиться к келарю было трудно. Кругом стоял шум, в келье Савватия Абрютина ругались. Визгливым голосом божился Игнашка-пономарь, поносил Геронтия и кричал, что делал все так, как велел ему монастырский уставщик. Смуглое худощавое лицо Геронтия нервно дергалось, он что-то возражал, но его не было слышно. Орали трудники, звали побить уставщика.

— Каменьями его, стервеца!

— Бей никонианина!

— Братья, стойте твердо! Стойте твердо!

«В чем стоять твердо? — думал Корней. — Вот ведь бестолочь какая. Но Геронтий здесь явно ни при чём. Дело рук попа Леонтия это».

— У-ув-ва-а-а! — ревела толпа. Через нее продирался Геронтий, без скуфьи, волосы всклокочены, на лице ссадины, кровоподтеки. Его били в шею, в спину, пинали ногами.

— Еретик!

Геронтий вырвался. Взгляд его карих глаз на миг встретился со взглядом Корнея, и чернец увидел в них животный страх и немую просьбу о помощи, но тут сильный удар бросил Геронтия на пол. Он проворно вскочил и побежал к выходу, толпа за ним. Люди спотыкались, падали, ругались, и вся эта орущая, неистовствующая куча народу вывалилась на монастырский двор.

Геронтий бежал прихрамывая, утопая по колено в сыром снегу. Вслед ему летели камни. Его догоняли двое: один — Сидор Хломыга, другой — Гришка Черный с дубиной в ручищах, но уставщику удалось проскочить в сени своей кельи и захлопнуть дверь перед носом преследователей. Зазвенели оконные стекла под градом камней.

Федотка Токарь сбегал в заход и вернулся, неся на длинном черенке ведро, наполненное дерьмом. Подбежав к келье Геронтия, он вывалил содержимое ведра в разбитые окошки сеней. Потом стал кривляться перед дверью, понося последними словами несчастного уставщика. В толпе хохотали, свистели…

Корней осторожно положил книгу на снег, подошел к Федотке, ухватил за ворот и дал по шее крепкого леща. Трудник покатился с крыльца. Свист и гогот смолкли.

— Ну ты, монах, — угрожающе проговорил Хломыга, надвигаясь на Корнея, — ты не замай, а не то знаешь… — И показал обросший рыжим волосом кулак.

— Худо человеку, егда один остается и весь мир против него, — сказал Корней. — А ты бы поведал народу, сколько получил за свою шутку. Отвечай, Сидор, какими деньгами платил тебе поп Леонтий!

— Иди ты к черту, монах, — угрюмо проговорил Хломыга, однако отступил на шаг.

— В судьи записался, — продолжал наступать на него Корней, — но кто ты такой, чтоб судить?

— Уйди от греха, монах… — бормотал Сидор, но было видно, что пыл у него пропал.

Слуги и трудники окружили их кольцом.

— Не вам судить священников, миряне, — звонко сказал Корней, уймитесь господа ради. Вы осквернили храм божий и жилище инока…

— Да что мы его слушаем, — раздался сиплый голос Федотки, — он с Геронтием заедино. Он супротив отца Ильи шел!

— То верно!

— Приспешник Никонов, душу твою!

Корней поднял руку, хотел сказать, что… В этот миг чем-то тяжелым ударило в висок, и все померкло перед глазами…

Толпа отхлынула, оставив лежать посреди двора недвижное тело монаха.

«…А Геронтия, уставщика монастырского, оправдать и признать невиновным, ибо сказил службу Игнашка-пономарь по своей дурной прихоти. Сей приговор вычесть перед всем собором, при братии и при мирских людях, чтоб отнюдь подобному дурну потачки не давали. И от кого какой мятеж учинится, велеть посадить их в тюрьму до нашего указу, ибо по государеву указу велено в обители ведать нам, а не Сидору Хломыге со товарыщи… А Сидора Хломыгу, Гришку Черного, Федотку, по прозвищу Токарь, да Игнашку-пономаря смирить монастырским жестоким смирением, чтоб такого мятежу боле не было и другим людям к мятежникам приставать было бы неповадно. И быть во всем по-прежнему тихо и немятежно…»

Келарь Савватий Абрютин прочитал приговор и кивнул кудлатой головой. Монастырские палачи сдернули с Сидора Хломыги рубаху, бросили его на «козла», прикрутили ремнями руки и ноги. То же самое сделали с Гришкой Черным, Игнашкой-пономарем и Федоткой Токарем.

— Давай! — Абрютин махнул пухлой ладонью. Засвистали батоги, зачмокали по голым спинам мятежников. По-заячьи завизжал Игнашка-пономарь.

— Замолчь, гад! — проговорил сквозь зубы Хломыга.

Падал тихий снежок, капала в пушистый снежный покров темная кровь…

Сильно заболела голова. Придерживая пальцами сползавшую повязку, Корней отвернулся от жуткого зрелища и побрел прочь. Ему повезло: если бы камень попал чуть повыше, то унесли бы его не в больничную палату, а прямо на жальник [151] Жальник — кладбище. . Не зря предупреждал отец Никанор: мало того, что едва не убили, теперь всяк косится, поминая старое. Черт с ними! По крайней мере больше никто не лезет в душу, не набивается в приятели…