Владимир Толмасов - Сполохи

Игнашка в волнении опорожнил ковшик пива, обалдело заявил:

— Ну уж дудки! Чего я у Геронтия не видал?

Поп Леонтий удрученно покачал головой.

— Дал бог помощничка…

— Да я…

— Молчи, дурак! Так надо.

— Дак ить я…

— Плеть возьму, Игнашка, коли еще какую дурь ляпнешь!

Пономарь присмирел.

— То-то. Уйдешь к Геронтию, станешь служить ему честно. Прикинься овцой, исполняй все, что укажет, добейся милости. А меня избегай.

Игнашка хлопал белесыми ресницами, поп Леонтий продолжал, жмуря глазки:

— Но помни, ежели меня слушать не станешь, быть тебе биту. Все, что от тебя потребуется, через Сидора передам. Уразумел?.. А ты, Сидор, веди речи меж мирянами по-тонку, намекай, что, мол, Геронтий хочет служить по-новому, случая ждет, надо следить за ним позорче.

Сидор покачал головой.

— Многим люб Геронтий, потому не станут меня слушать.

— Надо, чтобы слушали. Вода и камень точит. Зарони искру сомнения в людях, и она даст плоды скорые. С одним тайком поделишься, с другим, с третьим — глядишь, люди призадумаются, а там и сами начнут твои басни перепевать. Нет ничего проще, как испачкать человека, — попробуй-ка потом, отмойся…

«Ох и стерва старикашка! — думал Хломыга, слушая попа. — Черт меня дернул связаться с ним. Улестил, деньги давал. Из-за них, из-за денег окаянных, теперь вот пляши под его дудку, черни людей. Ох, закрутила меня судьбина, дальше некуда».

— …И вот еще что, — журчал поп Леонтий. — За Никанором присмотреть не мешало бы — больно уж тихо живет бывший царский духовник, незазорно, мне такие тихие не по душе.

— Отец Никанор — старец благочестивый, содержит себя в большой строгости, — проговорил Хломыга, — но, коли уж тебе свербит, последить можно. Есть у меня на примете один человек, да за здорово живешь палец о палец не ударит.

— А ты посули, посули. Очень мне хочется знать, что у отца Никанора на уме.

— Посулить-то можно… — Сидор почесал в затылке, сощурился насмешливо: — Самого-то тебя небось отец Никанор к себе не допущает?

— «Не допущает, не допущает», — забрюзжал поп Леонтий. — Твое какое дело? Ладно уж, за мной не пропадет. Расстарайся, Сидореюшко. А что с Геронтием делать, я знак подам.

Сразу после смерти архимандрита Ильи стал отец Никанор докучать государю просьбами, дабы отпустил Алексей Михайлович его, старого, на покой в родную соловецкую землю, и в конце концов добился своего. Царь милостиво разрешил своему духовнику ехать на вечное жительство в древнюю обитель, и Никанор, теперь уже бывший саввинский архимандрит, в сопровождении верного Фатейки Петрова подался в полуночную сторону, где за поморскими лесами и болотами, за кипенью сулоев — водоворотов Онежской губы — ждала его беспокойная и странная жизнь.

Сошедши на святую землю Зосимы и Савватия, Никанор распростерся на ней ниц и поцеловал ее. Он не стал ликоваться с ней по-монашески, а благоговейно поцеловал, как сын целует свою мать. Теперь можно было обо всем неспешно подумать, рассудить и взвесить.

Уже в первые месяцы Никанор узнал, что назначение Варфоломея в обители встретили по-разному. Одни вздохнули, освободившись от тирании Ильи и ожидая установления строгих, но справедливых порядков, другие восприняли это как оскорбление их собственного достоинства, а среди третьих обнаружились великое шатание и разброд, и они готовы были поддержать того, кто окажется сильнее…

Шли годы. Черный собор обновился. В усолья, на промыслы и подворья назначались новые приказчики, любимцы архимандрита, и оттого число недовольных новым настоятелем росло.

Никанор притаился, выжидая. Он умел ждать. Слишком велика была цель заполучить сан соловецкого архимандрита, чтобы делать поспешные, опрометчивые шаги.

«По образу черный собор с Варфоломеем во главе — это сборище зеленых, неотесанных горлопанов, опьяневших от власти, которая свалилась на них, как манна с неба, а по сути он — гниющая сердцевина еще здорового внешне дерева, — рассуждал про себя Никанор, неторопливо прогуливаясь по узкой снежной тропинке. — Не узнать монастыря. Настоятель проводит время в пьянстве, в разгуле, с безнравственными собутыльниками разъезжает по вотчине, посулы и поминки берет, казну пустошит… Ладно. Все это мне на руку, ибо всякая смута, всякое недовольство размывает почву под Варфоломеем. Переспеет яблочко — свалится, а я тут как тут…»

— Подай, святой отец, на пропитание, — внезапно раздался за спиной простуженный голос.

Через сугроб, протягивая грязную ладонь, пробирался юродивый. Сквозь лохмотья синело немытое костлявое тело в рубцах и язвах, за спутанными серыми волосами не было видно лица, лишь глаза горели, как у дикого зверя.

— Здравствуй, Федот, святая душа. Давно ль с Москвы? — тихо молвил Никанор, невольно вздрагивая от омерзения.

— Не здесь, владыка, не здесь, — юродивый быстро оглянулся и торопливо шепнул: — Письмо тебе принес от отца Аввакума.

— Чего же ты боишься? Протопоп Аввакум нынче по всей Москве в чести [149] В 1662 году Аввакум, глава русского старообрядчества, был возвращен из сибирской ссылки В Москве он продолжал выступления против церковных реформ и 29 августа 1664 года был вторично сослан, на этот раз в Мезень, а оттуда в 1667 году — в Пустозерск. Там в 1682 году Аввакум и его ближайшие единомышленники были сожжены в срубе по царскому указу. , а ты словно о разбойнике шепчешься.

— Эх, отец Никанор, был он в Москве, а ноне в другом месте обретается. Сызнова сослали отца нашего, благодетеля, на сей раз в края холодные и темные, в Мезень дикую.

Отец Никанор прикусил губу. Недолго тешился свободой любезный друг Аввакум. Стало быть, снова началось на Москве лихо.

— Ступай за мной в келью, — сказал он юродивому и скорым шагом направился к Святым воротам…

Оставшись один, отец Никанор осторожно развернул послание, стряхнул в огонь вшей, прятавшихся в складках бумаги, водрузил на нос очки и углубился в чтение. Потрескивали угольки в печи, за стеной слышались мягкие шаги Фатейки Петрова, тикали часы в футляре, похожем на гагачье яйцо. Несколько раз в келью заходил Фатейка, зажег свечу, спрашивал, не надо ли чего, но отец Никанор не слышал его, не отвечал. В сбитом, путаном слоге, так непохожем на четкий и ясный язык протопопа, нить повествования терялась, рвалась, уступая место негодующим выпадам и страстным проповедям, — видно, ударили Аввакума крепко, — и, лишь в третий раз прочитав письмо, отец Никанор понял смысл Протопоповой просьбы.

«…коли же изволишь ты богу служить, о себе не тужи и за мирскую правду положи душу свою, якоже на Москве супротив опричнины святый Филипп. Против церковного разврату много не рассуждай, иди в огонь. Бог благословит и наше благословение есть с тобою во веки веков. Аминь!..»