Ярослав Ивашкевич - Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

Генрих и Казимир проехали по лагерю. Вильчекосы подрались с Хоромбалами из-за каких-то сухих щепок на подпалку. И те и другие толпой окружили князя, требуя разобрать их спор. На следующий день было назначено выступление, и Генрих досадливо морщился, слушая их жалобы и взаимные попреки. Однако надо было навести в лагере порядок — у Генриха еще стояли в памяти свары иерусалимских военачальников.

Розоватые дымки костров медленно плыли в безоблачном небе. Слышались крики, песни, кое-где били в бубны. Особо расположились лесовики, вооруженные пращами, дубинками и луками, ребята могучие, как медведи. Своего вождя у них не было, подчинялись они только князю, ели сырое мясо, запивая его горьковатым, хмельным медом лесных пчел, и держались в стороне от всех. Миколай Богория из Скотников тоже привел неплохой отряд, а за ним стояли сандомирцы, любимая Князева дружина, которую Генрих сам обучал мусульманскому и немецкому ратному строю еще в те времена, когда была жива Юдка. В серебряных шлемах, вооруженные до зубов, с мечами в кожаных ножнах, и кони под ними добрые, один в один из княжеских табунов отобранные. И у всех крепкие круглые щиты — гордость Генриха, — обтянутые темно-красной кожей, привезенной из Византии, и сверкающие медными гвоздиками и бляхами — любо взглянуть. Виппо не раз сердился на князя за эту прихоть, слишком уж дорого она обходилась. Но князь отвечал, что для своих воинов он скупиться не может, тем паче, что все вооружение — их собственное, только щиты от казны.

Октябрьское солнце сияло в чистом, без единого облачка, небе. Генрих, Казимир, Виппо, Герхо, Лестко, Смил из Бжезя и кастелян Грот не спеша возвращались из лагеря в замок. Князья ехали впереди. От Вислы шел свежий речной запах, деревья стояли в золотом уборе.

— Скажу тебе откровенно, — говорил Казимир, — по-моему, давно уже пора выгнать этих крестоносных рыцарей из Польши. Зачем они сюда явились неизвестно, а когда они нужны, тут-то их и нет.

— Слишком различны наши и их пути, — возразил Генрих, — поэтому нам трудно судить, кто прав.

— Во всяком случае, не они со своей трусостью!

— Трусостью? — усмехнулся Генрих. — Это не трусость, это политика.

— Не понимаю я такой политики! Вздумай ты идти на пруссов, они тоже не пошли бы с тобой. Им все безразлично, до Польши им нет дела.

— Может, они и в этом правы? Может, есть вещи поважнее Польши?..

— Разумеется, есть. Но мы должны делать то, что нам нужно, и нечего тут долго размышлять. Видал я кесаря, видал папу, а что мне в них? Мы от них слишком далеки.

— И очень жаль, — сказал Генрих, все еще усмехаясь. — Не мешало бы приблизиться. Полтораста лет назад мы были куда ближе к ним. Храбрый сумел пролезть в их общество.

— А зачем нам лезть туда, где нас не хотят?

— Лезть? О нет! Надо, чтобы нас там хотели.

— Предпочитаю оставаться в Вислице.

— Знаю, Казимир, знаю. Но это нехорошо.

— А что лучше? Разве лучше браться за великие дела, которые тебе не под силу? Не поздно ли ты спохватился, Генрих? Сколько лет прошло, как ты взял корону из гроба нашего деда? Сколько лет лежит она в подвале на горностаевой мантии нашей матушки? Разве не мог ты уже давно захватить Краков и венчаться королем? Зачем было ждать, пока Владиславичи вернутся в Силезию? Пока подрастут сыновья Мешко и свора зятей окружит его, как тигры — льва? Что тебя удерживало? Что теперь тебя гонит? Нет, Генрих, неразумно ты поступаешь.

Генрих спокойно улыбался. Впрочем, и Казимир ничуть не горячился, казалось, не Генриху, а самому себе задает он все эти вопросы.

— Когда ты услыхал, что я хочу отнять у братьев их вотчины, ты возмутился, а сейчас говоришь, что следовало это сделать раньше.

— По-моему, это вполне понятно.

— О да, вполне понятно. Что ж! Допустим, что ты прав. Я уже не говорю о Кжишкове, о литовских набегах, о смерти Верхославы, об истории с Юдкой и Тэли, о нехватках в казне и о слабости нашего маленького Сандомирского княжества, хотя в этом прошла моя жизнь. Не часть жизни, а вся жизнь. Ведь я человек, такой, как все. Но подумай о другом. Сказал когда-то монах Рахевин, что все пути определены господом, но пересекаются меж собой и порой противоречат один другому. Тамплиеры сооружают храм мира, куда стекутся все народы, как реки стекают в море-океан. Папа призывает народы под сень золотой тиары, а кесарь — под сень скипетра с дубовыми листьями. Меж тем каждый народ хочет жить — и пруссы, и литвины, и ляхи.

— И плевать им на скипетр с дубовыми листьями, — убежденно прибавил Казимир.

— Нет, не плевать. Но каждый хочет сам держать этот скипетр.

Парома пришлось долго ждать, на нем как раз переправились в Сандомир какие-то рыцари. Вот он повернул обратно, борясь с быстрым течением, а рыцари, высадившись на берег, поехали к воротам замка. В руках они держали копья с большими цветными прапорцами, которые были хорошо видны издалека.

— Да не князь ли это, Болеслав? — спросил Смил из Бжезя, пока они поджидали паром.

— Князь Болеслав? — встревожился Генрих. — Который же?

— Ну ясно. Кудрявый. Высокому не до нас.

— Не может быть. Чего бы он приехал с такой маленькой свитой?

Генрих старался владеть собой, но голос выдавал его беспокойство. Казимир внимательно посмотрел на брата. Белый плащ развевался на ветру, Генрих запахнул его поплотней и прикрыл капюшоном подбородок. Рыцари скрылись в воротах, паром все не подъезжал.

— Что ему тут понадобилось, Болеславу? — буркнул Казимир.

— Гертруда будет ему рада, — сказал Генрих, лишь бы что-нибудь сказать.

— Она-то всем рада. А ты?

Генрих не ответил. Паром причалил к берегу, перевозчики поспешили сообщить новость. Действительно, то был князь Болеслав с горсткой воинов, человек двенадцать, не больше. Они отправились в замок и велели сказать князю Генриху, чтобы поторопился, потому что они голодны. Ветер гнал волны, голубое небо отсвечивало на западе тусклым, желтым светом, а вода была серая, как свинец. Генрих кутался в свой суконный плащ, но все равно его бил озноб. Старый перевозчик Вида без умолку тараторил про князя Болеслава: какой на нем кафтан — зеленый, весь расшитый, и конь не какой-нибудь, а греческий. Он-то, Вида, хоть он простой перевозчик и рыбак, а точно знает, что конь — греческий. Рыцари не слушали его болтовню и не говорили ни слова. Озабоченные, помрачневшие, они не решались взглянуть друг другу в глаза. Князь Генрих смотрел на воду, князь Казимир стоял, опершись правой рукой на копье, а левой придерживая своего коня, который испуганно шарахался. Ветер раздувал попоны, отчего лошади становились похожими на сказочных чудищ. Один только неугомонный Смил из Бжезя не поддавался общему настроению — до смерти любил он всякие заварухи!