Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

Ну что ж, с него хватит! Пусть кто-нибудь другой исполняет «Страсти», если захочет, но не он... Он умывает руки. Он устал.

— Устал!.. Устал!.. Устал!.. — повторял Феликс вслух, и его слова, отозвавшиеся эхом в тишине комнаты, прозвучали как окончательный приговор.

Одним глотком он выпил коньяк и продолжал смотреть на догорающий огонь. Коньяк оставил во рту горький привкус. Он чувствовал себя совершенно опустошённым и выдохшимся. В мозгу возник образ отца, и он сердито отогнал его. Никаких идиотских угрызений совести, никакой тошнотворной сентиментальности. Он покончил со «Страстями», и не о чем волноваться. Он больше не хочет ни исполнять их, ни даже слышать о них. Сесиль будет счастлива. Бедная Силетт, она имела право на счастье после трудного времени, которое у неё было из-за его одержимости этой нелепой затеей. Но он исправит это: купит ей какое-нибудь красивое украшение. Она простит его. Возможно, теперь она будет лучше понимать его, увидит, как ему нужна, как он любит её. Счастливые дюссельдорфские дни снова вернутся. Что до остальных — пастора, попечителей, мэра, Ховлица, они смягчатся, когда узнают, что он отказывается от своего абсурдного проекта, и снова сделаются его друзьями. Всё будет хорошо, все будут довольны.

Феликс снова наполнил рюмку, вновь залпом осушил её и запрокинул голову. Он заморгал, поднялся и подошёл к рабочему столу. На нём стояла партитура «Страстей», и на первой странице всё ещё виднелось пятно от мясного сока. Он поднял тяжёлую пачку бумаги, бросил её в ящик шкафа и ногой в шлёпанце задвинул ящик.

— Ну вот и всё! — пробормотал он, тихо хохотнув.

Потом подошёл к окну и выглянул на улицу. Дождь перестал. На другой стороне парка высилось здание школы Святого Томаса, огромное и квадратное, с рядами маленьких окошек. В тишине дома часы пробили четыре. Небо расцветилось розовато-лиловыми разводами, извещая о наступлении рассвета.

Рассвет — час предательства...

Он стоял у окна, бледный и испуганный, словно ожидая услышать дальний крик петуха...

Председатель стукнул молоточком по столу и объявил собрание открытым.

— Как вы знаете, — начал он бодрым, деловым тоном, — мы собрались обсудить предложение нашего досточтимого герра директора о том, чтобы в этом сезоне было исполнено недавно обнаруженное им некое произведение старинной музыки. Однако, прежде чем мы займёмся достоинствами этого предложения, я считаю, что мой долг как председателя совета...

Феликс едва слышал слова мэра. Он ощущал жжение в глазах — они были словно засыпаны песком из-за бессонницы. Он ничего не ел, и от коньяка всё ещё горчило во рту. Он чувствовал себя усталым, апатичным и злым. Почему люди всегда произносят речи над трупом?..

Сквозь полузакрытые веки он рассматривал одиннадцать человек, сидящих за столом. Крюгер явился во всеоружии и просматривал стопку бумаг, готовый вступить в борьбу и уже предвкушая месть. Другие сидели неподвижно на своих стульях с высокими спинками, входя в роль судей. Он знал, что они уже обговорили этот вопрос между собой и решили отклонить его просьбу, но коллективная трусость имеет страсть к законности, поэтому они хотели пройти через фарс дебатов. И вот они с каменными лицами уставились перед собой, избегая смотреть друг на друга, и изо всех сил строили из себя мудрых и беспристрастных судей, которыми на самом деле не были.

— А теперь, — заключил мэр, — я предоставляю слово почётному попечителю герру Крюгеру, который изложит свой взгляд на этот вопрос.

Крюгер прочистил горло, но Феликс уже говорил.

— В этом нет необходимости, ваша светлость, — произнёс он ровным, усталым голосом. — Я пришёл к заключению, что исполнение «Страстей» возложит слишком большое финансовое бремя на совет...

— Дело здесь не в деньгах, — вмешался Крюгер, сжимая свои бесполезные записи. — У нас полно денег.

— Но не певцов.

На мгновенье их взгляды скрестились в молчаливой дуэли. Слегка пожав плечами, Феликс отвернулся и обратился к другим попечителям:

— Поэтому я снимаю свою просьбу об исполнении этого произведения и прошу прощения у совета за то, что отнял у него драгоценное время.

Он медленно обвёл глазами собравшихся и увидел, что их лица вытянулись от разочарования. Они так хорошо подготовились — каждый со своим аргументом, с убийственной репликой. Такие сильные — одиннадцать против одного. А теперь не будет дебатов, не будет возможности отвергнуть его предложение.

Его сердце громко стучало в груди, но он чувствовал странную радость облегчения — облегчения конца. Он произнёс эти слова — дело сделано. «Страсти» услышаны не будут. Иоганн Себастьян Бах может почить в забвении...

Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть.

— Поэтому я прошу отставки как дирижёра Гевандхаузского оркестра и директора консерватории в конце текущего сезона, а именно пятнадцатого мая.

Он не собирался этого говорить. Слова вырвались сами собой, как вдох. Что скажет Сесиль? Ладно, пусть говорит что хочет, ему всё равно. Ему уже всё безразлично... С равнодушной отстранённостью он пережидал эффект своего объявления. Разочарование сменилось оцепенением. Некоторые попечители уставились на него с открытыми ртами, другие недоверчиво покачивали головами.

Апоплексическое лицо Мюллера сделалось багровым.

— Вы хотите сказать, что уходите в отставку? — спросил он.

Феликс кивнул:

— В конце этого сезона, ваша светлость. Вы можете начать подыскивать преемника.

Попечители утратили дар речи. Лейпциг без Мендельсона! Это просто невозможно... Именно он прославил их город, сделал его предметом зависти всех немецких городов. А теперь он уходит...

— Если это вопрос жалованья... — начал один из попечителей.

— Да, — подхватил другой, — если вы получили более заманчивое предложение, я уверен, что совет...

Феликс остановил его жестом руки:

— Дело не в деньгах.

— Тогда в чём? — спросил Мюллер почти агрессивно.

Феликс поднялся:

— Скажем, я устал. А теперь извините меня, я хотел бы вернуться к себе. У меня много работы.

Он поклонился и почти выбежал из комнаты. Спустя несколько минут он зашёл в свой кабинет, направился прямо к маленькому круглому столику у камина и налил себе стакан портвейна. Выпив, сел за письменный стол, сжав руками разламывающуюся от боли голову.

И вдруг без особой причины тихо зарыдал.

Он не плакал так давно, что даже не понимал, почему плакал сейчас. Последний раз, когда он чувствовал, как из глаз льются слёзы, было в Париже, когда он стоял в вечернем костюме по колено в снегу перед жёлтой афишей, извещающей об отмене концертов Марии. В его жизни было несколько подобных моментов, когда в тебе всё умирает, и ты не можешь больше жить, и единственное, чего хочется, — это спать — спать любой ценой, даже если никогда не проснёшься.