Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

Он объяснял, что это был за позор, когда Густав объявил, что обед готов, и они перешли в столовую.

После нескольких безуспешных попыток вовлечь в свою беседу дам ректор сконцентрировался на своём единственном слушателе. Феликс поклёвывал еду, пил рюмку за рюмкой мозельское вино и думал о Марии. С тех пор как Шмидт невинно сообщил ему о её гастролях в Дрездене, он старался не думать о ней, но с каждой рюмкой это становилось всё труднее. К тому времени, когда подали десерт, он уже отказался от борьбы. Память перенесла его в Карисбрукский замок, в гостиницу у ручья, с черепичной крышей и розовыми кустами, заглядывающими в комнату. Давно забытые образы медленно проплывали перед глазами Феликса. То, как она спала, уткнувшись в его плечо. Её ласкающие руки. Подумать только, она была в Дрездене, всего в нескольких часах езды от него... Что, если он нагрянет к ней без предупреждения? Нет, конечно, он этого не сделает. Он даже не попытается её увидеть. Наверняка она забыла свою глупую эскападу. Несомненно, у неё было много других романов. Более глубоких и зрелых, наверняка более стоящих. Возможно, в этот самый момент она была влюблена в какого-нибудь красивого юношу. Она бы посмеялась над герром директором, пожалела его седые волосы и впалые щёки. Лучше уж избавить её от зрелища того, что сделали с ним годы, и позволить сохранить в памяти того презентабельного молодого человека, каким он когда-то был...

— Но разве они понимают это в Дрездене? Нет!. Понимают ли они элементарные правила науки управлять государством? — К настоящему моменту Доссенбах уже плыл по высоким волнам ораторского искусства, размахивая вилкой, разговаривая с набитым ртом, задавая вопросы и снабжая их ответами.

Феликс почувствовал, что такой пыл заслуживает больше, чем кивок головой. Бедняга жаждал слова одобрения, кости лести.

— Ваше знание политики просто поразительно, — заметил Феликс, когда профессор сделал паузу, чтобы набрать воздуху. Выпитое вино начало оказывать действие, и Феликс чувствовал себя в приподнятом настроении. — Скажите, как вы находите время копаться в таких сложных вопросах?

Доссенбаху только того и надо было. Подобно терьеру, бросающемуся в воду за мячом, он погрузился в описание своих бессонных ночей.

Феликс обвёл глазами стол. Вино совершало своё дело. В ушах гудело. Стол раскачивался, а пламя на кончиках свечей колебалось, словно в бурю. Тонкий профиль Сесиль дрожал, как отражение в ряби пруда. Его взгляд остановился на Амелии. Бедная женщина! Должно быть, ужасно провести всю жизнь с такой лисьей мордочкой, как у неё, с этими пятнами на лице от разлития желчи, которым не помогали никакие мази, никакое припудривание, с этими седыми безжизненными кудряшками, висевшими на ушах наподобие сальных свечек. Она была столь непривлекательна, что имела право иметь трудный характер. Очевидные несчастья дают право делать несчастными и других людей.

Комната начала медленно вращаться. Внезапно, как скала, проламывающая оконное стекло, неожиданная мысль словно взорвала мозг Феликса. Он должен уехать из Лейпцига. Если он не сделает этого сейчас, то уже никогда не выберется из этого буржуазного болота. Он должен оставить этот фанатичный, злобный город. Эту набитую мебелью, устланную коврами, завешенную шторами тюрьму, которую он называл домом. Эту хорошенькую женщину, которая больше его не любит и терпит его присутствие ради христианского милосердия и из-за супружеских обетов. Как глупо с его стороны было не увидеть этого раньше! Она устала от него, устала уже давно. Со вздохом облегчения она бы приветствовала его отъезд, перспективу расставания.

Его взгляд упал на ректора, на этот раз с острой неприязнью. Доссенбах всё ещё говорил, перекатывая слова языком:

— Если бы его светлость когда-нибудь соизволил дать мне должность с высокой ответственностью, я бы стоял на своих принципах. Ибо что такое человек без принципов? Что бы ни случилось, я буду исполнять мой долг.

Слова гостя, эхом отозвавшиеся в уме Феликса, вывели его из себя. Его рука дрожала, когда он снова наполнял свой стакан. Старый дурак! Только послушайте его! И это при жизни, наполненной компромиссами и тёмными сделками... Он резко, почти не сознавая, что делает, оборвал профессора и заговорил сам:

— Конечно, вы будете исполнять свой долг. Вы будете делать это до тех пор, пока это не окажется неудобным, или неблагоразумным, или просто невыгодным.

Он поймал испуганный взгляд Сесиль, холодный прищур Амелии, остолбенение ректора, который смотрел на Феликса с открытым ртом. Но ничто уже не могло остановить его. Комната превратилась в водоворот лиц и огней. Пол под ногами качался, как палуба корабля. В нём поднялась волна мрачного, отчаянного веселья, изливаясь в приступе грубого хохота.

— Видите ли, мой бедный Доссенбах, вы не больше, чем я, человек принципов, человек долга. Вы предадите свою совесть при первой же возможности, как я предал свою. Поэтому прекратите болтать о долге и о вещах, которые к нам не имеют отношения, и давайте-ка лучше выпьем.

Феликс поднял рюмку, но ректор не присоединился к нему. Он уже вскочил на ноги, пунцовый от гнева, брызгая слюной, бросая на стол скомканную салфетку, в то время как его жена носилась по комнате, словно была в огне, а Сесиль бегала за ней, бессвязно умоляя успокоиться, и по щекам у неё текли слёзы.

Но в её глазах уже не было слёз, когда через минуту она вернулась в столовую.

— Как ты мог? — произнесла она, угрожающе растягивая слова. — Как ты мог? — повторила она, стоя по другую сторону стола как дрожащая статуя.

— Мог — что? — Феликс осушил свой стакан, причмокнул языком. — Отличное вино! Я же сказал правду, не так ли?

— Ты пьян. — Она словно выплюнула в него это слово.

— Ну и что, если и пьян. Но не от вина, а от десяти лет одиночества и разочарования. — Он стукнул кулаком по столу. — Сядь! — прорычал он. — Сядь и выслушай меня.

Но её гнев был равен его собственному. Глаза на её бескровном лице смотрели на него не мигая.

— Не буду! Не буду слушать тебя. Я уже слишком долго тебя слушала.

Он вскочил:

— О, даже так?

— Да... да... И больше не буду!

После этого они уже больше не отвечали на вопросы друг друга, а кричали одновременно через стол, изливая сдерживаемые до сих пор обиды в потоке слов, крича, чтобы быть услышанными, как ссорящиеся молодожёны-плебеи. Они боролись так, как могут бороться те, кто любил, — непоследовательно и неувлеченно, нацеливая словесные удары со смертельной точностью людей, хорошо знающих друг друга и старающихся уже не убеждать, а только причинять боль. Она терпела его настроения, его насмешки, его экстравагантность. Она была хорошей женой, дала ему завидный дом, славных детей.