Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

Феликс вспомнил, что где-то читал, что взрослый мужчина должен рыдать столько раз, сколько раз Иисус споткнулся, неся Свой крест на Голгофу. Три раза... И конечно, в жизни любого человека есть по крайней мере три раза, когда он спотыкается под крестом жизни. Ты стыдишься, ты устал и боишься, — боишься настоящего, ещё больше будущего, — и чувствуешь себя одиноким, побитым и потерянным и, как ребёнок, тянешься к матери. В эти моменты забываешь о том, что ты взрослый человек — бесстрашный, бесслёзный и бессердечный, и тогда прячешься где-нибудь и рыдаешь.

Вот почему он выскочил из комнаты, где заседал совет. Он почувствовал то странное внутреннее разжижение, словно его кости превратились в желе, то ощущение, которое испытал тогда в Париже перед афишей. Он вдруг не смог больше выносить вида этих людей. Не мог оставаться в одной комнате с ними, после того как сказал им, что оставляет намерение исполнить «Страсти». Ему казалось, он один из них. Не то чтобы он считал себя лучше их, нет. Ему следовало продолжать бороться. Нужно было закричать, ударить кулаком по столу, выпалить всеми аргументами, которые у него были, — и пригрозить уйти в отставку, если они не позволят ему исполнить «Страсти». Это их напугало бы. Ему надо было припугнуть поездкой в Дрезден и разговором с королём. Он должен был им сказать, что напишет во все газеты в стране и начнёт кампанию в прессе против них. Существовала тысяча других вещей, которые он мог бы сделать. В конце концов, у него есть авторитет, власть, деньги.

Ничего этого он не сделал. Он признал поражение без борьбы, как трус. Он задушил свою совесть и теперь должен был жить без неё, провести остаток жизни с воспоминанием о своём предательстве и каждый раз, когда ему будет являться образ отца, отгонять его. Бедный отец, умерший в уверенности, что его сын — великий человек. Честный человек. «Ты можешь отплатить мне за то, что я для тебя сделал, совершив хотя бы одно великое и доброе дело в жизни». Вот что отец сказал ему в Дюссельдорфе во время Рейнского фестиваля, незадолго до смерти. А сын отплатил отцу тем, что стал трусом и повернулся спиной к своему шансу сделать поистине великое и доброе дело. Только подумать: он, еврей, мог подарить христианам их величайшую музыку! Каким великолепным жестом, каким уроком терпимости и братства людей искусства это могло бы стать! Но нет, он не сделал этого жеста, не преподал им урока. Он сдался как последний трус — покорно, малодушно, без борьбы, без слов.

Почему? Почему он это сделал? Потому что... потому что устал от сплетен, непонимания и откровенной глупости. Потому что не хотел вступать в полемику с пастором и всей лютеранской церковью, навлекать новые неприятности на евреев Лейпцига, начинать открытую войну с попечителями, с мэром и Крюгером. Но больше всего он не хотел вовлекать Сесиль в борьбу, которой она не сочувствовала, не хотел, чтобы она потеряла своих драгоценных друзей. Это была подлинная причина. Он не мог выдержать бурю в одиночку, вступить в борьбу без Сесиль. Не мог выносить её молчание, поджатые губы, взгляды, полные упрёка. Он страдал от головных болей, которые становились всё сильнее, ему осталось недолго жить. Он хотел мира, по крайней мере мира дома. И он купил его — купил ценой своей совести. Вот и всё.

В коридоре послышался звук торопливых шагов. Феликс быстро вынул перо из искусно сделанной медной подставки и притворился, что пишет письмо, когда раздался стук в дверь и вошёл мэр.

Не говоря ни слова, он опустился на стул, пережидая, пока пройдёт одышка.

— Простите, — начал мэр наконец с неожиданной мягкостью. — Я знаю, как много значит для вас эта старинная музыка и как тяжело было для вас сдаться. Я хотел помочь вам, но не мог. Особенно после вашей ссоры с пастором...

— Не было никакой ссоры, как вы её называете.

— Ну хорошо, — пожал плечами Мюллер. — Называйте это разницей во мнениях, если предпочитаете. Дело в том, что мои руки связаны. Вы понимаете? Я могу стоять на своём с Крюгером, но не могу настроить против себя и пастора.

— Понимаю, — устало кивнул Феликс. — Как бы там ни было, теперь всё кончено, и давайте больше не будем об этом говорить.

— Я пришёл сказать вам, что, после того как вы ушли, мы обсудили вопрос о вашей отставке, и совет решил не принимать её.

— Не принимать её? — выдохнул Феликс. — Мне всё равно, принимаете вы её или нет. Я...

— Ну-ну, не волнуйтесь. — Мэр сделал успокаивающий жест. — Конечно, мы не можем вас держать, если вы хотите уйти. Но я предложил, чтобы в протоколе собрания не было никакого упоминания о вашей отставке, чтобы вы имели возможность пересмотреть своё решение. Иногда в пылу спора мы говорим вещи, о которых на следующий день жалеем.

— Я решил твёрдо.

Мюллер испустил смиренный вздох:

— Ну что ж, если это так, вы всегда можете уйти за месяц или за два до конца сезона. Но если передумаете, то можете остаться, не теряя лица. В маленьком городе очень важно не потерять лицо. — Он сделал паузу и задумчиво посмотрел в глаза Феликсу. — Вы плохо выглядите, — произнёс он тихо. — Это дело изорвало ваши нервы в клочья. Я привык к сплетням и к тому, что люди шепчутся у меня за спиной, а вы — нет. Почему бы вам не взять две недели отпуска и не съездить в Дрезден?

— В Дрезден? Зачем?

— Навестите этого Вагнера, посмотрите, не подойдёт ли он для вашей консерватории. Познакомьтесь с ситуацией в опере. Всё, что угодно... Вы знаете, как мы ждали последние двадцать лет открытия оперного сезона в Лейпциге, — так вот, поезжайте и посмотрите, какие у нас шансы на это... — В его голос снова закралась нежность. — Поверьте мне, Феликс, это пойдёт вам на пользу, даст возможность расслабиться и изменить ход мыслей.

— Возможно, вы правы, — сказал Феликс, наполовину убеждённый. — Я мог бы взять с собой Сесиль.

— Как хотите, — по лицу Мюллера было видно, что он об этом особенно не задумывался. — Если возьмёте, то будете первым жителем Лейпцига, который ездил в Дрезден со своей женой. Но, конечно, у вас жена — красавица. Как бы там ни было, это было бы хорошо во всех отношениях. Это поставило бы вас на ноги и дало бы людям время забыть о скандале. Слава Богу, люди забывают... После вашего возвращения всё пойдёт так, как до дела с этими злосчастными «Страстями».

Он со стоном поднялся со стула. Феликс тоже встал.

— Я подумаю об этом, — заверил он. — Благодарю вас, Христоф.

Мгновенье мэр пристально смотрел на него. Дымка грусти смягчила его маленькие хитрые глазки.

— Очень жаль, что мы не можем стать настоящими друзьями, — пробормотал он еле слышно, едва заметно покачав головой. Потом резко повернулся и тяжёлой походкой вышел из комнаты.

После ухода мэра Феликс застыл у окна, рассеянно глядя на волнистые серые облака, висящие низко над крышами. Снова собирался дождь. Ещё один тоскливый дождливый вечер. И завтра будет то же. И послезавтра. О, унылость этих саксонских осенних месяцев, набухших от влаги небес, карнизов с постоянно стекающими с них струйками дождя... А в это время в Сорренто дремлют под заходящим солнцем лимонные рощи. Небо исходит красками последней вспышки великолепия. Искрящиеся голубые волны бросаются на скалы в порыве страстной любви, расплёскиваясь в приливах розовой пены. В Равелло на маленькой базарной площади сейчас тихо и время остановилось. Какая-нибудь старушка сидит на пороге своей casa [109] Дом, жилище (ит.). , наблюдая за тем, как опускается солнце, и у её ног дремлет пёс. Где-то слышно пение. В Италии люди всегда поют. Самые бедные, самые несчастные. От какого-то доброго Бога они получили дар петь и смеяться. Но здесь, в Лейпциге, не было ни песен, ни солнца. И ещё один безотрадный день близился к концу в безмолвных рыданиях дождя.