Тейн де Фрис - Рембрандт

Варфоломей ван дер Гельст ничего не видел и не слышал. Он вспоминал об оскорблениях, нанесенных ему Кретцером и другими товарищами по гильдии, и в нем разгоралась глухая, необъяснимая ненависть к Рембрандту. В голове его один за другим возникали безумные, путаные и неосуществимые планы мести. Ему хотелось громко вопить, драться.

Внезапно он испуганно отпрянул, изрыгая проклятия. Перед ним разверзлась черная бездна — вода. Он ошибся улицей, прошел мимо моста и едва не угодил в канал.

Проклиная хмельное вино, заведшее его бог знает куда, и все еще содрогаясь от ужаса, ван дер Гельст повернул обратно, стараясь на этот раз не сбиться с дороги. Спотыкаясь на каждой ступеньке, вскарабкался он в свою мастерскую и там еще долго не мог отдышаться. Наконец, глубоко вздохнув, он сбросил с себя плащ и плюхнулся на кровать, стоявшую в углу.

Однако прежде чем он сомкнул глаза, взгляд его задержался на чем-то возвышавшемся среди комнаты. Ван дер Гельст проворчал что-то. Да ведь это мольберт, а он в течение целого вечера даже не вспомнил о своей новой картине, заказанной обществом стрелков. Откинув одеяло, он с трудом поднялся с постели и, тяжело шаркая ногами, обыскал всю комнату, наконец нашел свечи, серную палочку и трут, высек огонь и зажег свечу. Накинув на плечи простыню, он подошел к картине и почти испугался жизненной правды собственного творения. Яркие краски влажно поблескивали. Художник удовлетворенно хмыкнул. Расхаживая перед картиной, он вновь и вновь восторгался ее пропорциями. Высоко держа свечу, водил ею перед полотном, и его гордость и удовлетворение росли. Вдруг он увидел какой-то дефект. Отыскал палитру и краски, чтобы немедленно его исправить. Но рука предательски дрожала. «Хватил лишнего сегодня», — подумал он. В голове у него шумело. Со вздохом отложил он в сторону палитру и краски, бросил последний любовный взгляд на почти законченную картину и, устало опустившись на кровать, задул свечу.

Воспоминания о событиях прошедшего вечера: заседание, Кретцер… унижение… ненависть к Рембрандту… — все это постепенно отходило все дальше и дальше. Он весь был поглощен своей картиной и мысленно уже видел, как она висит на выставке и вызывает всеобщий восторг, слышал лестные отзывы. Лежа на подушках, с просветлевшим и умиротворенным лицом, Варфоломей ван дер Гельст спал сладко, как ребенок, которому снятся новые игрушки.

В последующие месяцы ван дер Гельст, увлеченный всепокоряющей силой творчества, совершенно позабыл о своих угрозах Рембрандту; другие художники также не предпринимали никаких шагов, и тем не менее клевета о Рембрандте расползалась все шире.

Не то чтобы против него составлялись какие-нибудь заговоры или противники действовали по заранее намеченному плану; трудно было даже указать источник, где зарождались наветы. Скрытая враждебность, питаемая завистью, в течение многих лет таилась в сердцах, точно незримый заговор. Но вот положение резко переменилось. Где-то вспыхнул и стал чадить фитиль. Стоило сойтись двум художникам, как они немедленно заговаривали о Рембрандте. Впрочем, пока еще все это не выходило наружу. Сам Рембрандт меньше, чем кто-либо другой, замечал перемену в отношении к нему окружающих. Он по-прежнему принимал все на веру и был убежден в благожелательности своих собратьев по кисти: уж если ему дают спокойно работать, так к чему подозревать дурное? Казалось, он готов был поверить даже самому черту.

Его жизнь — это работа и семья: Хендрикье, Титус и Корнелия, ученики. Ему есть что делать, о чем думать и что обсуждать. А времени в обрез. Так неужели еще ходить по городу и спрашивать у людей, что они о нем думают?

Клевета вокруг него ширилась и росла.

Пока он ее еще не чувствовал — пожалуй, на свою беду. Все, казалось, благоприятствовало ему. Его офорты покупались нарасхват. После того как он раскрыл предательство братьев Данкертсов, продажу его офортов взяли на себя Кретцер и Клеменс де Йонге. Из Италии пришло восторженное письмо от маркиза Руффо. От иностранцев поступали заказы на портреты. По вечерам у Рембрандта часто собирался небольшой круг преданных ему друзей; некоторые из них очень нуждались, и он по мере сил помогал им. Не раз вспоминал он тяжелые зимние месяцы, смерть Сегерса, погибшего от голода. Бедность и старость казались Рембрандту самыми ужасными несчастьями, какие могут выпасть на долю человека. У него даже появились признаки скупости; он стал подумывать о необходимости откладывать кое-что про черный день. Рембрандт считал, что надо быть либо расточительным, либо скупым, — середины он не признавал. Середина — это равнение на мещанскую добродетель: дескать, по одежке протягивай ножки. А ему ничто так не претило, как глупость людей, откладывающих в кубышку деньги, предназначенные для повседневных нужд; эту бессмыслицу самодуры-купцы называют бережливостью, а в итоге в лучшие свои годы они лишают себя стольких радостей жизни.

Рембрандт всегда отличался беззаботностью. Успехи прошедшего года вскружили ему голову, и он снова без оглядки сорил деньгами. Не проходило месяца, чтобы в степах его дома не появлялись торговцы картинами или заказчики, приносившие ему тяжелые мешочки серебра и золота. И вот забыты горе и нужда, долгое время угрожавшие ему и его семье; прежние раны затянулись, оставив маленькие рубцы и лишь изредка напоминая о пережитых страданиях. И то на минуту — не больше. Отныне можно жить без забот, посвятив себя самому драгоценному на свете: работе. Фортуна снизошла к нему и одарила своей милостью. Поэтому Рембрандта нисколько не смутило, когда однажды, попросив у Хендрикье несколько сот гульденов, он услышал в ответ, что у них почти совсем нет денег. Хендрикье чуть не плакала. В ее характере все сильнее сказывалась крестьянская бережливость. Она лишь с большим трудом заставляла себя мириться с расточительностью любимого человека, граничившей с легкомыслием. А теперь у нее дочь. Хендрикье беспокоит будущее маленькой Корнелии: ведь Корнелия внебрачный ребенок. Хотя Рембрандт ее безгранично любит, но у него есть еще сын от Саскии. Надо же, наконец, подумать о будущем…

Рембрандт рассмеялся. Не знает она разве, что сейчас дела у него идут великолепно? Клеменс должен ему за проданные работы, а Кретцер вскоре получит новые папки с рисунками. Затем имеются еще портреты, которые до сих пор не оплачены.

Но Хендрикье укоризненно смотрит на него.

— Ты ошибаешься, Рембрандт. Кретцер уплатил тебе вперед за обещанные оттиски, а Клеменс расплатился с тобой еще месяц назад…

В первую минуту Рембрандт был озадачен. Но затем лицо его озарилось редко покидавшей его теперь улыбкой, вновь обретенной им улыбкой юных лет. Пренебрежительно скривив губы, он заявил, что имеются еще неоплаченные портреты, а ведь это тысячи гульденов…