Тейн де Фрис - Рембрандт

В доме решительно ничего не было. В том году это случалось частенько. Деньги, в последние месяцы буквально сыпавшиеся дождем, убегали сквозь пальцы, словно вода, таяли, как весенний снег в долине. Впоследствии всем было ясно, что, пожалуй, кое на чем можно было немножко экономить и не тратить денег так необдуманно. Не надо было без разбору покупать решительно все, что привлекало взор. К счастью, у Рембрандта имелись еще друзья, богатые и доброжелательные. К счастью, у него сохранилась еще работоспособность и у него еще были ученики, вносившие ему часть своего заработка, помимо уплаты за стол и одежду. В сущности, беззаботная жизнь была для художника более пагубна, чем существование, полное трудностей и забот. Появилось тщеславие, пренебрежение к своему таланту. Зато теперь он заставит себя работать; он напряжет все свои силы и создаст нечто непревзойденное!.. Бог даст, он проживет еще много лет. Он украдкой взглянул в зеркало. Нет, издали морщины совсем не заметны. Рука налита силой, мускулы работают безотказно. Сердце бьется ровно и спокойно. В любви он не уступит молодому… Хендрикье… Рембрандт улыбался и улыбался… Он — отец годовалого ребенка, молодой, подчас легкомысленный отец, забывающий о том, что виски серебрятся сединой, что соперники готовы столкнуть его с вершины благоденствия… Нет, все складывалось для него как будто счастливо. Жизнь огромна и полна обещаний. Она непременно принесет ему завершение еще многих и многих замыслов. Все будет хорошо. А деньги! Деньги — это не самое важное в жизни. Правда, все еще приходится выплачивать стоимость дома; как долго все это тянется — годы, многие годы! Дом купили, когда еще Саския была с ним — в далекие, нереально светлые дни почти неправдоподобного счастья…

Да, деньги необходимо добыть! Рембрандт отправился к Сиксу, который еще совсем недавно возвращал ему одну долговую расписку за другой, и сделал у него новый заем на кабальных условиях. Затем мастер пошел к Беккеру, с которым тоже почти полностью уже рассчитался, и вновь занял деньги на таких же кабальных условиях. Все будет хорошо. Он написал для Беккера прекрасную картину — часового в золотых латах при сумеречном освещении; а Сиксу он послал большой портрет, написанный по эскизу. Сделал он это из благодарности и расположения к ним и, кроме того, хотел подчеркнуть, что он не забывает добра. Порой и в его поступках неожиданно проглядывал крестьянский сын.

И вот опять в его шкафу лежат несколько тысяч. Прежде всего надо позаботиться об очередном взносе за дом, все еще не перешедший целиком в его собственность. Рембрандт очень хорошо все обдумал и однажды в дождливый послеобеденный час, вооружившись бумагой и пером, тщательно распределил, на что пойдут взятые в долг деньги… Он был очень доволен собой. Расцеловал Хендрикье, как пылкий любовник, и с полчаса возился и дурачился с Титусом. В течение целого лета радужное настроение не покидало его. Он все видел в розовом свете. Жизнерадостность мастера передалась ученикам. Все были веселы, смеялись, шутили, целый день в доме раздавались пение и веселое посвистывание. Это был светлый год в рембрандтовском доме. Филипс извлек из сундука свою великолепную лютню и пел старинные песни Халевейна, полные грубой силы и печали, и песню «Забрезжил на востоке свет», шумные шуточные песенки Харбалорифа и «Красотка из Кельна». Нередко по вечерам все вместе отправлялись гулять и на обратном пути, прежде чем войти в городские ворота, заходили передохнуть и поразвлечься в какой-нибудь загородный трактир или кабачок на окраине.

Теперь, когда в семье не могли уделять Титусу столько внимания, как прежде, о нем, казалось, заботилась сама природа. Он сильно вытянулся, загорел, стал высоким, стройным, складным подростком. В своем бархатном берете он походил на придворного пажа. Взрослые девочки заглядывались на него, хотя ему едва исполнилось двенадцать. Он разительно отличался от своих сверстников — куда более грубых, коренастых и ребячливых. И все же долгое время Титус в присутствии посторонних чувствовал себя скованно: проходили часы, прежде чем ему удавалось побороть свое смущение. Его представления о жизни мало чем отличались от представлений других детей. Правда, и он засматривался на девочек, настойчиво искавших его взгляда; однако он еще не замечал чуда, происходившего с ними: не видел, как наливается юная грудь, как по-женски круто раздаются маленькие бедра и округляются хрупкие детские руки.

Но Титус уже знал то, что долгое время тщетно пытался понять. Он не увязывался более на улице за незнакомыми мальчишками, а проводил время с отцовскими учениками; те не так грубо, как уличные озорники, но так же неприкрыто говорили о тайне, долгое время смутно волновавшей все его существо. Он уже знал, почему черный бык на бабушкином хуторе бросался на коров, зачем батрак со служанкой устраивали возню и чему Ерун со своей шайкой мальчишек «учились» как-то на ветхом чердаке. Однако эти разгадки не поразили и не потрясли Титуса. Они раскрывались перед ним постепенно, от случая к случаю, из разговоров взрослых. То скажет что-нибудь Маас, то обмолвится словом Ульрих. Титус научился связывать все услышанное в одно целое; обретенная им мудрость помогала ему объяснять себе ранее непонятные явления.

С Хейманом Дюллартом Титус почти не разговаривал. Этот высокий бледный молодой человек с лихорадочно блестевшими глазами, часто задумчивыми и грустными, с длинными нежными пальцами чахоточного больного казался мальчику холодным и неприступным. Титус никогда не встречал его в компании с другими учениками; выходя из дому, Хейман почти всегда нес подмышкой книгу и тщательно кутался в длинный бархатный плащ. Он скорее походил на ученого, чем на живописца; всем своим обликом он был ближе к Эфраиму Бонусу, чем к Маасу и остальным ученикам.

Титус заглядывался на девочек, но только тогда, когда мог сделать это незаметно; при этом он чувствовал к ним смутную неприязнь. Они по-прежнему казались ему загадочными и непонятными, хотя он знал о них все. Они вечно смеялись и перешептывались, и Титус никак не мог отделаться от мысли, что они говорят именно о нем и о других мальчишках, встречавшихся им на улице. Стоило ему заслышать высокие воркующие голоса, как в душе его вскипали стыд и гнев. Он смутно чувствовал, что должен с ними за что-то расквитаться, отомстить им за какую-то несправедливость, хотя точно определить, что это за несправедливость, не мог. Между ним и девочками словно существовала вражда, но о ней знал лишь он один, и он один страдал. Ему хотелось их поколотить, унизить. Их дерзко торчащие маленькие груди, так и напрашивавшиеся на ласку, сердили и раздражали Титуса. Что воображают о себе эти девчонки? Проходя мимо них, он с удовлетворением думал: «Смейтесь, сколько вам угодно. Я все знаю и про вас и про себя. Не прикидывайтесь, будто у вас есть тайны от меня. Нечего вам нос задирать!» Подобные мысли помогали ему относиться к воркованью девочек по-мужски, с чувством собственного достоинства. И хотя на самом деле Титус знал о них гораздо меньше, чем воображал (ведь он не видел их красоты и еще не понимал, почему они вызывают в нем такую враждебность), но высокомерие его не имело границ и он находил в этом какое-то удовлетворение. Предчувствие подсказывало ему, что рано или поздно он приобретет над девочками превосходство и оно позволит ему возвыситься над женской ограниченностью. Он дал себе зарок никогда с ними не связываться, пообещал себе, что в его жизни они решительно никакой роли играть не будут. Приняв такое решение, он как-то осмелился бросить дерзкий и пренебрежительный взгляд на проходившую мимо девочку, прямо в ее улыбающееся лицо, и она внезапно сделалась странно серьезной и пристально поглядела на него. А он убежал, одинокий, глупый и надменный.