Вера Василевская - Тутмос

— Ты любишь меня, Сененмут?

— Разве ты не видишь?

— Я награжу тебя, если ты будешь мне верен.

— Награди собой…

— Я возвеличу тебя!

— Больше, чем теперь — не надо. Мне будут завидовать, ненавидеть… К чему же это? Я и так не слишком силён, и дома мне порой приходится несладко. Пожалей меня!

— Но я хочу…

— Оставь всё как есть.

— Сененмут, я сгораю…

— Я не предам тебя. Только не забывай, что ты царица… — Он коснулся указательным пальцем изображения священной змеи на её диадеме. — Владычица Буто, великая… Кто омрачил твой разум? Кто заставил тебя забыть о своём величии? Я и на ложе буду напоминать тебе постоянно, что ты великая царица.

— Нет, на ложе ты — господин мой. И не только на ложе… Ты у меня ни разу не просил ни золота, ни земель. Но я одарю тебя ими…

В его глазах блеснул лукавый огонёк — точь-в-точь серебристая рыбка, мелькнувшая в тёмной воде ночного Хапи, играющая в лунном свете.

— Мне придётся сдерживать твою щедрую руку.

— Я не позволю тебе этого.

— А я сдержу, чтобы никто не подумал о корыстолюбии Сененмута. Разве можно чем-нибудь оценить любовь? — Теперь он целовал, целовал её, размыкал застёжки её ожерелий. — Разве возлюбленной не принесёшь в жертву всё, что есть у тебя самого дорогого? Мне не нужны твои подарки, оставь их для военачальников, а красивых жриц — для верховных жрецов Амона! — Он смеялся, размыкая пояс на её платье. — Вот твой Сененмут, которого ты так проклинала и ненавидела, вот твой Сененмут, у которого есть только одно солнце, золотое, заключённое вот в этом драгоценном сосуде… — Он ласкал её тело, смеясь. — Утолишь ли ты его обиду? Напоишь ли таким вином, чтобы его грустные мысли отлетели прочь? Но когда встанем с ложа, забудь о Сененмуте, прикажи позвать к себе Хаи, Сен-нефера, Руи-Ра… Да, да, после, когда утолишь обиду Сененмута…

В те редкие часы, когда Рамери разрешали отлучаться из дворца, он спешил к своему учителю, чтобы рассказать ему обо всех своих радостях и печалях, попросить совета или просто высказать то, чего не понимал. Пленный ханаанский царевич очень изменился, от прежнего дикого львёнка остались, пожалуй, только густые чёрные волосы, которые он причёсывал так, как это делали в Хальпе, но в остальном он был настоящим сыном Кемет и по языку, и по одежде, и по привычкам. Джосеркара-сенеб изменился меньше, лицо его было моложаво, стан строен, как у юноши, только глаза запали глубже и резкие морщины пролегли в углах рта, и Рамери с гордостью думал, что даже время щадит его благородного наставника. Жрец нередко появлялся во дворце, и тогда Рамери мог видеть его, стоя на страже в царских покоях, но ему и это безмолвное созерцание приносило радость, которую мог бы понять лишь тот, кто испытал большое горе и был излечен от своих ран доброй рукой. Но настоящее блаженство испытывал в те недолгие часы, когда они встречались в садах храма и он мог сидеть у ног учителя, ощущать его руку на своей голове, слышать его мягкий голос, видеть его улыбку. Сегодня Хатхор [73] Сегодня Хатхор одарила его… — Хатхор (Хатор, Хат-хара) — богиня любви, радости, веселья, танцев, пирушек, владычица опьянения, связана с культом неба, первоначально считалась матерью Хора. Изображалась в виде женщины с коровьими рогами и солнечным диском между ними или в виде коровы. одарила его долгожданной радостью, и сердце юноши пело от счастья, хотя он и видел, что учитель чем-то расстроен и молчалив. Но радость от встречи с ним была такова, что Рамери заговорил сразу же, торопясь поделиться сокровенными мыслями. В последнее время в царском дворце творились странные вещи, которых он не понимал. Несколько месяцев назад, в самом начале разлива, боги призвали на поля Налу мать царя, ласковую красавицу Иси, любимицу всех придворных и даже обитательниц женского дома покойного фараона. Спустя некоторое время её место в Зале Приёмов заняла царица Хатшепсут, и это никого не удивило, но странным было то, что её голос начал звучать и в Зале Совета и звучал всё увереннее и громче, так что порой был слышен лучше голоса самого фараона. Ещё непонятнее было то, что царицу плотным кольцом окружили военачальники, среди которых были такие влиятельные люди, как Хаи и Руи-Ра. О чём же могла говорить с ними женщина, пусть даже царица? Большинство придворных тоже оказывали ей слишком большие почести, и Рамери видел, что это задевает самолюбие молодого фараона. На ступенях трона прочно утвердился надменный красавец Сененмут, бывший — об этом говорили не скрываясь — отцом ребёнка, которого носила во чреве уже не слишком молодая Хатшепсут. Молодая царица Нефрура, которая, как говорили, была бесплодна, от стыда и отчаяния кусала губы. Странно вёл себя и Хапу-сенеб, который до сих пор держался осторожно, умело ведя свою барку между троном царя и золотым креслом вдовы Тутмоса II. Его всё чаще видели в обществе Сененмута, замечали, что он стал суетлив и неискренен, видели его выходящим и из покоев Хатшепсут. Было ещё много такого, о чём не стоило упоминать, ибо это были мелочи по сравнению с самым главным. А главное было то, что ничего не мог понять не только царский телохранитель, но и сам Тутмос. Рамери нередко становился свидетелем страшных припадков ярости, которые овладевали молодым фараоном по возвращении из Зала Совета. Тогда летели на пол ларцы, ожерелья, драгоценная посуда, Тутмос бился на ложе, как раненый зверь, жертвой его гнева становились леопардовые и львиные шкуры, свитки папируса, светильники… Рамери видел и другое — слёзы бессильной ярости, стекающие по загорелому лицу, ногти, впившиеся в ладони. А над всем этим царила улыбка Хатшепсут, такая сладкая, что сводило скулы. Эта улыбка не исчезала, когда в присутствии царицы почтительно приветствовали Тутмоса, напротив, становилась ещё слаще, наливалась снисхождением, и от этого лицо молодого царя темнело, как небо в ожидании бури. Рамери рассказывал, горячась, его кулаки невольно сжимались. Не утратив способности наблюдать и мыслить, он замечал всё — насмешливые взгляды придворных, слащавые улыбки Сененмута, притворную кротость Хатшепсут. Но он был только немым свидетелем, бессловесным, как каменная статуя, рабом, которого можно было хлестнуть по лицу не только веером, но и плетью — недавно великая царская жена Нефрура сделала это… Рамери слегка запнулся, упоминая об этом, и Джосеркара-сенеб, оторвавшись от своих раздумий, пристально взглянул на него.

— Что же ты сделал, мальчик?

— Не знаю. Она сказала, что я слишком дерзок. Но ведь я безмолвен, у меня есть только глаза. Однажды мой взгляд уже показался ей дерзким.

— А ты уверен, что он таким не был?

Рамери слегка улыбнулся.