Игорь Малышев - Номах (Журнальный вариант)

— А бабы гутарят, убить могут, прям легко.

— Ты баб меньше слушай. Видела мое ружжо-то?

— Видала.

— Как влуплю, все будто сливы попадают.

— Ты глупый, что ли? — фыркнула Натаха, ощупывая тугой, как репка, узелок. — У тебя одного там ружжо будет? Белые тоже, поди, не палками воюют.

Колька, не слыша ничего, в восторге подлетел к ней, поцеловал в щеку.

— Натаха!

Обнял, закачал из стороны в сторону.

— Куда им против нас! Видала, армия наша какая? Задавим и не заметим, — и тут спохватился: — Не опоздать бы только. Где шинель моя? — Он поднял перед собой выданную вчера шинель. — Видала, какая! Ох, шинелка ты, шинелка… — пропел, натягивая ее на себя.

— Куда ж ты, чудо, ее напяливаешь? Лето на дворе.

— Не лето, — строго одернул ее Коляка. — Май — не лето. А надеваю, потому форма. Положено так.

Натаха закончила собирать еду, увязала в узелок.

— Ну, раз положено…

— Тут, Натах, строго. Армия. — Он поднял вверх палец. — С армией не шути.

Натаха, присмирев и проникнувшись ответственностью момента, пригладила веник своих волос, вручила узелок Николаю.

— Нешто я дура, не понимаю, — пробормотала в сторону.

Николай, нахмурив брови, кивнул.

— Фуражка-то моя где?

Они вместе оглянулись по сторонам в поисках выданного накануне вместе с шинелью головного убора.

— Тут вчера была, на лавке, — растерянно произнесла Наталья.

— Сам знаю, что была. Теперь где?

Натаха прошлась по хате, то и дело пригибаясь и заглядывая то под лавку, то под кровать, то под стол.

— Теперь не знаю, где…

— Что, опять, как дратву анадысь, мыши съели? — крикнул Николай.

— Да не могли они, — успокаивающе произнесла Наталья. — То дратва, а то шапка. Тем более за одну ночь-то…

— Нет, Натаха, в дому у нас порядка! Никакого нет! Где фуражка? — в отчаянии, чуть не плача, выкрикнул он. — Меня вчера как бойца обрядили. Поскольку бедняки мы, шинелку выдали, фуражку, винтовку. Где, Натаха, фуражка?

Наталья шальной пулей снова заметалась по хате.

— Найдем, Коляк, не ругайся шибко.

— Ах, не ругайся? А кто меня такого бесшапочного в армию теперь примет? Скажут, что ему доверить можно? Он фуражку, и ту сберечь не смог!

Сама едва не плача, Натаха принялась летать вдвое быстрей.

— Коляка, ну что ты мне сердце рвешь? Найдем. Куда ей деваться?

— Найдем, как же!.. — выкрикивал Николай, стоя пугалом в большой, не по росту, шинели, с узелком в одной руке и винтовкой в другой.

Фуражка нашлась под печкой.

— Должно, кошка ночью затащила, — предположила Наталья.

Рыжая, как яичный желток, Мурка сидела посреди солнечного квадрата на полу и вылизывала себе бок.

— У, зараза! — обругал ее Николай. И, опомнившись, крикнул со стоном: — Бежать же надо, Натаха. Уйдут без меня. Как бог свят, уйдут.

Путаясь в полах шинели, он засеменил к двери, стукнулся прикладом ружья о стену, притолоку и выбрался наконец.

Ночью прошел дождь, и все вокруг сияло, отражая солнце в каплях воды.

Николай вышел на заросший «гусиными лапками» двор, порывисто двинулся вперед.

— Коля! — окликнула его Наталья, вдруг ослабев и остановившись у порога хаты.

— Чего? — растерянно обернулся, отчего-то вдруг тоже ослабнув, Николай.

Наталья заплакала, прикрывая рот ладонью, как совсем недавно прикрывала его от смеха.

— Чего?.. — растерянно повторил муж.

— Шинелку намочишь, — показала она на волочащиеся по мокрой траве полы.

Николай подошел к ней, неловко, мешали узелок и винтовка, обнял.

— Вот дурищща. Заплакала…

Наталья ткнулась в жесткое колючее сукно шинели на плече мужа.

— Плачет и сама не знает, чего плачет.

— Не знаю, Коляк, — всхлипнула та.

Он неумело прижался лбом к ее макушке с просвечивающей, белой до беспомощности кожей.

— Мужа в армию взяли. Пойми, честь какая. Ружжо дали, фуражку…

— Я понимаю, Коляк, я понимаю.

— Ну вот…

— Я боюсь чего-то.

— Ну и чего ты боишься?

— Я сама не знаю.

— Одно слово, дурищща, — нежно и растерянно сказал он.

— Дурищща, — послушно согласилась Наталья. — Ты, Коль, скоро вернешься?

— Да побью всех и сразу домой. У тебя слезы высохнуть не успеют.

Он подняла мокрое лицо, засмеялась.

— Успеют. Я их прям сейчас вытру.

— Вот и вытирай.

Она провела локтем в наспех надетой кофте по лицу.

— Вытерла.

Продолжая улыбаться, хлюпнула носом.

Они помолчали.

— Пойду, Натах.

— Я провожу.

— Нет. Куда? — Он сурово замотал головой. — Мужик в армию идет, а у него жена на хвосте. Засмеют же.

— Да я издали.

Николай помялся.

— Ладно. Если издали. Пусть…

Коляка двинулся по улице, туда, где стоял штаб номаховского полка.

Ему было семнадцать.

Немного обождав, следом за ним побрела его шестнадцатилетняя жена.

— Господа офицеры и верные им солдаты!..

Номах шел вдоль линии железной дороги и выкрикивал отрывистые фразы.

— Вы взорвали железнодорожный мост через Днепр. Я не буду разбираться, зачем вам это было надо. Вы поступили варварски и понесете за это наказание.

Перед ним на шпалах стояли привязанные к длинной цепи белогвардейцы.

— Цепь, к которой вы притянуты, прикреплена к трем железнодорожным платформам, на которых лежат полторы сотни ваших раненых. Платформы стоят на склоне, но не двигаются из-за «башмаков» под колесами. Я предлагаю вам держаться как можно крепче за шпалы и рельсы, потому что сейчас мои хлопцы выбьют «башмаки» из-под колес и платформы вместе с вами и вашими ранеными поедут вниз. До взорванного вами моста расстояние в две версты. Если вы не удержите платформы, цепь утянет вас по путям и разобьет в густое мясо. Раненые, как сами понимаете, утонут. Пока можете, держитесь.

Номах выстрелил из маузера в воздух, и где-то вдали его бойцы вышибли «башмаки».

Цепь вздрогнула, натянулась, зазвенев, как струна, и издалека донесся противный, словно крик умирающего чудовища, визг поворачивающихся, давно не мазаных осей. Цепь медленно двинулась вдоль рельсов, потащив за собой людей. Те закричали, попадали, вцепились в рельсы и шпалы, силясь остановить ее движение.

— Держитесь! — с нехорошим весельем в голосе воскликнул Номах. — Да, забыл сказать. На платформы сейчас еще и ваших мертвецов нагрузят. Чтоб вам веселее держать было. Так что вы тут теперь все в одной связке, и живые, и мертвые.

Цепь остановилась и замерла, натянутая и твердая, как лом.

Номах шел вдоль рельсов, вглядываясь в побелевшие от натуги пальцы, налитые кровью лица, выпученные глаза.

Отовсюду ползли к нему, будто змеи, шелестящие проклятия пленных.

— Что? Тяжко? — встал над ними, раскинув руки и обнажив зубы, Номах. — Тяжко вам? А как же мы сотни лет терпели вашу счастливую жизнь, на нашей крови замешанную? Думаете, мы забыли, как вы нас на конюшнях пороли? Как собаками беременных баб травили? Думаете, забыли, как вы служанок за людей не считали и нагибали, где ни попадя? За сотни лет вам кара пришла! — кричал он с побелевшим от ненависти лицом над распятыми на шпалах офицерами. — Считайте, дождались второго пришествия. Только Христос не спаситель, мститель пришел. Кровью все долги отдадите.