Игорь Малышев - Номах (Журнальный вариант)

Ударяясь плечами о шпалы, перед Номахом проехал съежившийся раненый штабс-капитан, зубы офицера были стиснуты, лицо стало серым от боли.

— Сдохнешь! — процедил он Номаху. — Как собака сдохнешь. Слышишь меня?

— Иди уже, — нехотя бросил ему Номах.

Потом проплыл седой, красноглазый, похожий на безухого кролика генерал, распластанный мертвый прапорщик, вилы, торчащие из его спины, качались и кивали, будто удочка, на которую клюет рыба. Сипя и сопя, с трудом поспевая за ускоряющейся цепью, проковылял бабьей походкой полковник.

За ними шли, ползли, волочились, цепляясь за блестящие, как лезвия, рельсы, офицеры, унтера, немногочисленные солдаты.

Они двигались, будто подчиняясь ритму танца, который вскоре швырнул их наземь и принялся колотить о чугун, дерево и камень железнодорожного полотна, разбивая лица, ломая кости и разбрызгивая всюду кровь.

Крики проходящих перед Номахом остатков белого войска слились в беспорядочный визгливый грай. Серебрящаяся цепь, унося, швыряла и подбрасывала привязанных к ней людей, словно в каком-то безумном театре марионеток.

— Как на рыбалке, когда сеть из реки тянешь, — сказал, глядя перед собой, солдат.

Как и обещал Номах, после версты такого путешествия люди разбивались в кровавый кашель — куски мяса в лохмотьях мышц и острых изломах костей.

Потом где-то вдали грохот катящихся по рельсам платформ оборвался, и наступила тишина.

— Всех, кто остался на полотне, в реку, — распорядился Номах. — Пусть рыба погуляет. Не могилы же им рыть.

Нестор подошел к бредущему и раздраженно бормочущему что-то себе под нос Аршинову.

— Вот скажи мне, Петр, почему они «белая» кость, а мы «черная»? Откуда это пошло? Ведь и кости их не белей наших, и кровь не красней, и мясо не крепче…

Номах шел по залитому полуденным светом селу, отвечал улыбками на улыбки встречных, подмигивал девчатам, жал руки мужикам, клонил голову, встречая старика или старуху.

Вела его улица и вывела к храму. Большой, белый, нелюдимый, уходил он колоннами и колокольней вверх, в знойное, горячее и горящее небо.

Двери были приоткрыты. Номах прошел внутрь. Здесь стыла прохлада, ветер с легким шелестом гонял по гладкому полу жухлые листья. Никого вокруг, ни души. Номах поднял голову. Косые лучи, словно застывшие потоки стекла, обрушивались из окон.

Он сделал шаг, и эхо бабочками заметалось под сводами. Подошел к стоящей посреди храма иконе богородицы с младенцем на руках, поцеловал угол старой облупившейся доски.

Сел на ступеньку, ведущую к алтарю, посмотрел в пол.

— Тут ли ты, Господи?

— Тут, — не сразу раздался вздыхающий голос из алтаря.

— Одиноко тебе?

— Всегда одиноко было.

— Но сейчас-то, поди, особенно?

— Переживу.

Нестору представился старый седой, очень усталый Бог по ту сторону иконостаса.

— Получилось у нас, Господи.

— Вижу.

— Что скажешь?

— А что тут скажешь? Молодцы. Не верил я в вас. Только ведь и ты не верил, что получится. Так, Нестор?

— Так, Господи. Но хотел верить, не рассказать, до чего хотел.

— Знаю, видел.

Бог вздохнул, и эхо тонкими крыльями тронуло каждый выступ и уголок внутри храма. Тронуло, и снова застыла под сводами уходящая ввысь тишина.

— Селяне отсеялись, — отчего-то чуть виновато сказал Номах.

— Вовремя. Ты им скажи, чтобы трудов не жалели, и тогда осенью закрома ломиться будут.

— Да я им вроде как не командир больше. Кончилось мое время.

— Отставка?

— Так война кончилась. — Номах делано веселым взглядом обвел белые стены. — А то, что трудиться надо, они и без меня знают.

— То есть ты теперь, как и я, тоже не при делах, Нестор?

— Не при делах, Господи. Сапоги людям шью понемножку, на току помогаю. Ну а по большому-то счету, конечно, не при делах…

Они замолчали, уселись по иконам и крестам мотыльки эха.

— Я ведь, честно сказать, боялся к тебе на разговор идти, — сознался Номах.

— Что так?

— Думал, не примешь. Крови на мне много.

— Крови на тебе, Нестор, не то что много. Ты весь сплошь одна кровь.

Номах молчал.

— Смертей на тебе как капель в дождь.

— Знаю. Оттого и боялся.

— Что боялся, хорошо. Но что пришел, вдвойне хорошо.

Нестор снова не ответил.

Сухой виноградный лист, невесть как попавший сюда, прильнул к его ноге, принесенный движением воздуха.

Голос за иконостасом стал глуше.

— Не передать, какой ужас меня охватывал, когда я глядел на то, что вы тут творили. Это такая мука, Нестор, какую ни один анархист, большевик или белый ни под какими пытками не переживал. А пытать, согласись, вы тут научились.

Номах кивнул, не поднимая головы.

— Я ведь каждую вашу царапину, как свою, чувствую, а тут, начиная с четырнадцатого года, десять лет такого беспросветного зверства, что иногда казалось, что лучше бы мне себя убить.

Он заговорил еще тише.

— Никогда я не думал, что вы, мои дети, до такого зверства дойти сможете. Разного ждал, но вот так…

— Но ведь получилось в итоге, Господи? Смотри, по-нашему вышло. И хорошо ведь! Пусть и не по-твоему.

В алтаре долго молчали, потом светлый и спокойный голос согласился:

— Хорошо.

Номах, словно ученик, ободренный нежданной похвалой учителя, заговорил:

— А я ведь был уверен, ненавидеть будешь ты меня за то, что рай на земле строить собрался. Твои права узурпировал.

— Вот тоже… Кто не строит царства небесного на земле, недостоин его и на небе. Царство мое — царство любви. Не ненависти и не принуждения, а любви. И тот, кто не пытается мое царство на земле строить, не нужен мне и никогда нужен не был.

— Вот как… — удивился Номах.

— Только так! А ты что думал? Что мне безвольные да бессильные любы? Ну, нет.

— А как же кровь?

Под сводами установилась тишина. Даже ветер стих. И только пылинки продолжали свой сверкающий полет в огромном воздушном кристалле храма.

— Крови я тебе, Нестор, не прощу.

Номах несколько раз кивнул. Глаза его были закрыты.

— И не прощай. Я сам себе не прощу.

Он поднялся со ступеней и пошел к дверям.

— Заходи, — раздался голос за его спиной. — Я ждать буду.

— Обязательно, Господи. Конечно…

— И еще, Нестор… — прозвучало, когда он уже почти вышел из храма. — Чтобы ты не обманывался…

Номах замер, нехорошая тревожащая тишина навалилась на него.

— Да! — нетерпеливо сказал он.

— Это сон, Нестор, — раздался усталый голос. — Сон… Иди.

У краскома Пирогова болела голова. Вчера вечером он купил у хозяйки бутылку самогона и потихоньку, за закрытыми ситцевыми занавесками выпил ее.

При бойцах и сослуживцах он к водке не притрагивался, считал, что это разлагающе действует на дисциплину.