Валерьян Телёбин - Финская война. Бастионы Лапландии

Мишенька, родной мой, здравствуй.

Надеюсь, ты уже поправился. Я получила все твои письма, но никак не могла решиться написать тебе. Помнишь, я говорила, что после войны хочу пойти учиться в медицинский? (Надеюсь, она, проклятая, скоро закончится.)

Мы же совершенно не сможем видеться, только мучить друг друга долгими разлуками. Да и старовата я уже для семейной жизни. Как-никак двадцать седьмой год пошёл. А у тебя ещё вся жизнь впереди. Найдёшь себе молоденькую девочку, которая нарожает тебе кучу ребятишек и забудешь обо мне. Хотя бы ту студентку из Ельца, что слала тебе письма всю войну. Она поедет за тобой, куда бы тебя ни послали. А я… я буду любить тебя всю свою жизнь. Но дороги у нас разные и вряд ли когда-нибудь вновь пересекутся. Прощай.

Я ещё не знал тогда, чего стоило ей уговорить командира полка выслать нам навстречу ударную группу в ту ночь, когда мы прорывались к своим. Но надо отдать ему должное, позже он убедил-таки комдива написать ходатайство на восстановление меня в прежнем звании. Только вот незадача: разного рода ходатайства, равно как и наградные документы из штаба 9-й армии, командование которой допустило разгром двух своих дивизий с полной потерей матчасти и тяжёлого вооружения, не очень-то жаловали в наркомате обороны. Так что домой я вернулся со старшинскими петлицами, хотя и в командирском обмундировании.

В Брянске, на железнодорожной платформе, прицепился было один молоденький лейтенантик из патруля: мол, почему форма одежды не соответствует воинскому званию. Но я, будучи занят своими мыслями, посмотрел на него как на провинившегося ребёнка и коротко ответил, что разжаловали меня ещё на Халхин-Голе, а обмундирование новое ни в Польше, ни в Финляндии не выдали. Козырнул и пошёл дальше, оставив всех троих патрульных стоять с раскрытыми ртами, отдающими честь, даже когда я уже отошёл от них на приличное расстояние.

Поздним февральским вечером мы со Стефаном сидели за столом, когда все домашние уже улеглись и, затеплив свечечку, долго прислушивались к заунывному вою метели. В печи ласково потрескивали берёзовые поленья, и не было на свете места милее, родней и уютнее, чем это.

— Знатным воином ты стал, Миша. Слава Богу, уберёг тебя Господь и от пули, и от плена, а доблесть, она не в чинах и званиях, — произнёс Стефан и, перекрестившись на образ Будённого, висевший в том углу, где когда-то были иконы, выпил залпом полстакана чистого как слеза самогона.

— Страшно было на войне-то? — спросил он, густо выдохнув и закусывая квашеной капустой с салом.

— Не за себя, брат. За ребят своих, когда посылал их на опасные задания или в атаку на финские дзоты. У солдата ведь, что у нашего, что у финского, сам знаешь, выбора особо нет. Вот так, убьёт кого-нибудь, а я потом мучаюсь: чему я не успел или не смог его научить, чтобы он уберёгся. А у них у каждого матери есть, отцы, братья-сёстры… Это ж горе для них какое…

— Хороший ты командир, Мишка, правильный. Такие до высоких чинов обычно не дослуживаются, если, конечно, не приметит их какой толковый военачальник. Зато солдаты у такого чувствуют себя как у Христа за пазухой, и в огонь и в воду за таким пойдут. Уж я-то знаю…

— Да приметил один… — попытался я вставить.

— Знаю ужо. Скажи мне лучше… что, встретили вас хлебом-солью финские рабочие? Что вздыхаешь тяжко? Вот и нам так же гутарили летом 1920-го комиссары Тухачевского: мол, польские рабочие поднимут восстание и, скинув буржуазное правительство Пилсудского, встретят нас с распростёртыми объятьями. Если бы не Первая конная… — Стефан кивнул в сторону портрета на стене, — …так бы и сгинул я тогда в польском лагере, который охраняли бывшие польские рабочие и крестьяне. А уж офицерьё у них до чего ж лютое. Хуже чем к свиньям к нам относились. Наши белогвардейцы по сравнению с ними ангелы небесные.

— Знамо, русские всё ж. Хотя и враги, — ответил я заплетающимся от усталости и выпитого спиртного языком.

— Люди говорят, что скоро должны расстрелять всех панов офицеров, что вы осенью в Польше захватили. Не знаю, правда ли, но не удивлюсь. Иосиф Виссарионович тогда, в двадцатом, был членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта и своими глазами видел последствия тех зверств, что учиняли поляки и их прихвостни на оккупированных территориях Украины и Белоруссии. А уж сколько нашего брата в плену сгибло, теперь и не счесть. Многие, многие тыщи…

— Зря это всё, — возразил я Стефану, вспомнив, как позволил уйти из Брестской крепости остаткам польского гарнизона.

Посланная ночью в разведку, моя группа наткнулась на их передовой отряд во главе с самим командиром батальона капитаном Радзишевским. Едва не завязался бой, но польский капитан, понимая, что этот бой станет последним для его измождённых израненных бойцов, смело поднялся мне навстречу без оружия. Довольно сносно говоривший по-русски, он просто сказал, что они всего несколько часов назад узнали об окончании войны и о том, что их страна перестала существовать. И теперь они хотят лишь вернуться к своим семьям, к тому единственному дорогому, что ещё осталось в их жизни. И эта простая истина, открытая мне немолодым польским офицером тёплой сентябрьской ночью, подкреплялась такой же, как у него, грустной улыбкой ущербной луны, отражённой в темной воде крепостного рва.

Что с ним сталось? Свезло ли добраться до своих, до своих близких? Надеюсь, что да.

— Зря это всё! Не надо никого расстреливать, — повторил я ещё раз и, уронив голову на руки, уснул.

На следующий день я написал Тане короткое письмо:

Здравствуй моя ненаглядная!

Я уже почти поправился. Но это неважно. Совсем неважно!

Если бы мог я не думать о тебе, если бы мог не влюбиться тогда, на Баин-Цагане, если бы сердце не колотилось бешено при одной только мысли о тебе, даже тогда я не смог бы забыть тебя… И перестань прятаться за свой возраст, я тоже не юнец безусый…

Ты снишься мне. Почти каждую ночь снишься, и я боюсь проснуться, когда вдруг понимаю, что это сон и ты вот-вот исчезнешь… Нужно ли слушать доводы рассудка? Ведь порой они обманчивы и изъедены сомнениями. Прислушайся к своему сердцу. Что оно тебе скажет?

Твой Михаил

Тем временем на юго-западном направлении финны сосредоточили против частей 122-й стрелковой дивизии довольно крупные силы, подтянув два свежих батальона, и непрерывными фланговыми ударами вынудили наши войска отступить к Меркъярви. Но и сами при этом несли ощутимые потери, ибо и на флангах дивизии натыкались на ожесточённое сопротивление наших солдат. Лишь однажды, 3 января 1940 года, при попытке атаковать позиции 285-го артиллерийского полка, они застали врасплох роту охраны и почти без боя заняли блиндажи. Но захватить сами артиллерийские позиции им не удалось, атака была отбита.