Марк Юдалевич - Голубая дама

— Себя они понимают, — возразил ефрейтор. — Вон как холера-то началась, его превосходительство скороспешно манатки собрал.

Солдаты засмеялись, и посыпались замечания:

— И заводы забыл.

— Каки уж там заводы! Жену молодую бросил.

— А у него молодая хозяйка-то?

— Молода, — овладел общим вниманием маленький солдат. — Я ее видел.

— Да ну? — раздался недоверчивый голос. — Где ж ты сподобился?

— Брешешь, паря, — усомнился ефрейтор.

— Пошто брешу, видал я ее на пруду, мы возле плотины робили, а она на лодке каталась.

Говорил он спокойно, и не только я, все поняли — это не придумка, а правда.

— Кто же ее возил? — спросил один из солдат.

— Сама. Сама гребла. А до чего пригожа! Волосы золотистые, как спелый хлеб, по щекам румянец, брови смолевые.

— Ты, поди, Сеньша, сомлел, — сказал ефрейтор. — Тебе бы такую, хошь на одну ночку.

— Чего там на ночку, — подтолкнув меня локтем, возразил Сеньша. — Я бы рядом посидеть и то годочков десять жизни не пожалел.

Не описать чувств, которые владели мною. Было мне и лестно, и смешно, и стыдно, что обманываю этих людей, и немного страшно, что обман откроется.

— А ты чего, Антипкин, голову-то опустил? — похлопал меня по плечу ефрейтор. — Ишь, застыдился. Ты, чай, и девку-то никогда не целовал. Не целовал, признайся?

— Куды ему! — засмеялся Сеньша. — Он сам-то, что красна девица…

Неподалеку от пристани Кабановой случилась недоброй памяти встреча.

Еще издали приметила я крытый возок, обочь которого скакали два всадника, вероятно, конвой. Поняла, едет кто-то из заводских либо рудничных господ. И многострадальное мое сердечко екнуло. Верняком ведь знакомые, как солдаты говорят, прутся. Могут признать беглянку. Тут перехватила я тревожный взгляд их благородия.

Возок, между тем, приближался. Вот он даже поравнялся с нашими санями. Из саней, отбросив медвежью шкуру и потирая заиндевевшие брови, выскочил поручик. Дверцы возка отворились и оттуда выкатилось что-то мохнатое, округлое. Я пригляделась — о ужас! — узнала в этом меховом скатке никого другого, как господина Толстопятова. Но это был еще не весь пассаж. Галантный Толстопятов помогал выбраться из походного экипажа вертикальному, плоскому сооружению, имевшему счастье быть его супругой.

«К своим пенатам изволят перебираться», — успела подумать я и в паническом страхе скатилась с лошади, загородясь ею, сделала вид, что подтягиваю подпругу, поправляю седло.

— Ефрейтор Лютиков, рядовой Антипкин — в дозор, — раздался зычный голос графа.

Пробежала возок, пригнувшись за лошадью, вскочила в седло и, не дожидаясь ефрейтора, — в галоп, в галоп.

Еще одна метаморфоза. Из солдата я обратилась в крестьянку, но не в ту крестьянку-барышню, о которой недавно и столь удивительно живо написал наш славный сочинитель Александр Сергеевич Пушкин. Я — крестьянка неподложная. Живу на постое у моего летнего знакомца Гордея Демидовича и его жены Таны, или запросто Тани, как ее зовут в деревне.

Это прелюбопытная пара — рыжий, щуплый Гордей, неистощимый балагур. Любимое его занятие — удивлять мужиков и баб потешными рассказами да неисчислимыми прибаутками. Черноволосая, черноглазая красавица Тана, калмычка или телеутка, как она себя величает, напротив, всегда серьезна и молчалива.

Но я увлеклась. Надобно поначалу было написать, что это за деревушка и как я сама здесь очутилась.

Прожив день в шахтном поселке у Змеиной горы, где поручик чинил проверку местному гарнизону, отправились мы на дальний форпост. Службу там несет небольшая команда, человек в пятнадцать. Главное лицо — старый, изрядно пропившийся и весь тусклый, будто траченный молью, прапорщик.

Хотя, выехав до света, мы прибыли в форпост утром, прапорщик, отдав рапорт, сразу попросил разрешения распорядиться насчет обеда.

— Чтобы достойно принять, — робея перед аристократом, пояснил он. — Вы изволили-с внезапно. А я кухни своей не держу-с. Живу одиноко.

— Прекрасно, — прервал граф. — Я пока лично осмотрю местность.

— Разрешите дать сопровождающего.

— Нет, возьму своего солдата.

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, места здесь дикие, всякий люд встречается.

Григорий Львович не ответил.

— Антипкин, ко мне! — приказал он. — Поедешь со мной.

В степи граф заботливо справился о моем самочувствии, заставил меня съесть плитку шоколада и объяснил причину поспешности.

— Видите сосняк, Юлия Андриановна? Там должны ожидать нас верные люди. Вы поедете с ними в дальнюю потайную деревню.

— А как вы объясните мое исчезновение?

— Напали ватажники. Перестрелка. Придется ранить моего коня.

Мы ехали конь о конь по едва приметной дороге, пересекающей, словно крытую белой скатертью, снежную степь. На всем пути граф с трогательным попечением убеждал меня, не тревожась, отдохнуть в деревне, ждать приезда Юрия Тимофеевича, который, конечно, не замедлит… Стараясь развлечь меня, обращался к своим неисчислимым историческим анекдотам. К примеру, когда лошадь моя споткнулась, граф заявил: «Пятьдесят палок ей». Именно так поступил один из русских царей. Наказал лошадь за то, что она «провинилась перед императором».

В заснеженном хвойном лесу ждал меня новый сюрприз. Они шли такой цепочкой, что казалось, я потеряю способность удивляться. Близ опушки нас встретил рыжий весельчак Гордей. Все его веснушчатое лицо, рыжие глаза сверкали радостной улыбкой.

— Юлия Андриановна! — всплеснул он руками. — Да я ж тебя не признал сразу-то! Смекаю, что за справный солдатик. И как ловко волосы подстригла.

— Вот теперь, Гордей, совсем уверишься, что я — оборотень.

— Ладно тебе насмешничать-то. Насмешничать ты мастерица. А я слышу — сорока стрекочет, гостей пророчит. А ты баяла — не свидимся. Ить приехала. Поди, зажурилась без меня… За мной, за мной езжайте, ваше благородие, — перебил он себя.

Я люблю зимний лес. В нем, даже белоствольно-березовом, есть нечто величавое. А в хвойном, сосновом да еловом — тем паче. В иное время я бы залюбовалась этим лесом, но теперь оставалась почти безучастной к нему, размышляя о том, какие еще ждут меня неожиданности.

Гордей ходко шагал лесной тропинкой. Мы гуськом ехали за ним. Тропа вывела нас к маленькой дряхлой избушке. О таких избушках в стародавних сказках говорится, что ставлены они на курьих ножках, и казалось мне: сейчас выйдет на крылечко баба Яга с клюкой. Но вышел высокий мужик, с глубоким шрамом от виска через всю щеку.

— Проходите, грейтесь, — глядя на одну меня, пригласил он.

Только услышав голос, узнала я того человека. Это же мой спаситель. Мой Ваньша. Но откуда шрам? Впрочем, тут же догадалась: шрам застарелый, а не заметила я его потому, что он был скрыт волосами.