Марк Юдалевич - Голубая дама

— Подыми!

Пожилой ефрейтор с раздвоенной заячьей губой сует мне в рот недокуренную самокрутку.

— Не курю, — отказываюсь я.

— Чудной ты, — рассудительно замечает ефрейтор. — Вроде бы не русский али чухна какая.

Это второй день нашего путешествия. А впереди еще дня два-три.

Мы сидим на привале вокруг потрескивающего, стреляющего искрами костра.

— Отчего чухна? — спрашиваю я.

— Да не чухна, а кержак, наверно, дониконовец? — вмешивается другой солдат, малорослый, но ладный, подходчивый, с поблескивающими, как черные угольки, глазами. — У нас один такой служил, так из своей посудины ел, а воду по первости из прорубей черпал. И табак — ни-ни. А после обвык. Вот и ты обвыкнешь, — хлопает он меня по плечу.

Я не отвечаю. Предпочтительно молчу, не то еще вылетит какое слово, непривычное солдатскому уху.

К чести Григория Львовича, в нем живут и деликатность, и отзывчивость. Откровенно сказать, когда я вспоминала, как бесцеремонно этот светский кавалер добивался моей благосклонности, у меня возникали неприятные опасения. Но сейчас во всех поступках, больших и малых, граф оказывает рыцарскую предупредительность. У него появились даже совсем ему несвойственные застенчивость и виноватость. Он порой посматривает на меня так, будто отчасти повинен в моих злоключениях.

В селах нередко поручик зовет меня к себе, предварительно отослав с каким-нибудь поручением денщика.

— Антипкин, зайди!

Прелюбопытно было бы, ежели бы кто со стороны поглядел на необычайно крутые графские превращения. Закрыв дверь, только что покрикивавший его благородие господин поручик заботливо вопрошает:

— Юлия Андриановна! Ну как вы? Сильно утомлены? Может быть, делать переходы покороче? Позвольте предложить вам разделить со мной скромную трапезу?

Но большую часть времени я провожу с солдатами. На одном привале солдаты вспомнили моего супруга.

— Завтра падера доспеет, — заявил ефрейтор.

— Пошто падера? — спросил один из молодых солдат.

— А руки-ноги ломит. Это у меня завсегда к погоде. Енерал, милостивец наш, мне память такую оставил, век его не забуду.

— Да ну! Как это так? — заинтересовался разговорчивый солдат, недавно утверждавший, что я не из чухны, а из кержаков.

— Дело было на Змеиной горе. Тогда указ поступил — приделить солдат на горные работы, потому как работных недоставало. Вот и приделили меня на здешнюю гору.

Хоша и было приказано солдат ставить только на легкие работы, куды только нас не гоняли. Даже и в ту шахту, где чуть ни каждый день обвалы. Ох, братцы! И наша служба не мед, а тама-ка мы нагляделись! Жизнь человеческая в тех местах, считай, дешевле, чем на войне. Работные как в забой опускаются, одну шутку говорят: «Ну, чей сегодня черед ногами вперед?». И вечером, глядишь, кого-нибудь выносят. Даже песню такую сложили:

И в мокрые забои тоже наших гоняли. Там люди, случается, по колено в воде работают…

— Там ты и схватил ломатизму-то? — вмешался говорливый солдат.

— Ты слушай, — возразил ефрейтор. — Я-то туда не попал. Сверху робил. Рудоразборщиком. Возле рудника длиннющий сарай стоял, сажен в полста. По всему сараю вокруг рудных куч сидят работные с молотками. Кто на земле, кто на чурке или камне. Не только мужики на этом рудном разборе, и малолетки, и женщины, и девки — все трудятся. Целый день стукоток стоит: руду дробят на мелкие куски. Мужику урок — семнадцать пудов, бабе — десять, малолету — шесть.

От стука кажется, что на плечах у тебя не голова, а порожний котел. Естество свое человеческое забываешь. У баб кровь из носу хлещет, а у малолетов и из ушей.

А работы разборные не простые. Если в камне металл есть, его доставляют на толчею, убогую породу отбрасывают, а как попадает самородок золота или серебра, складывают в ящик. Доглядчики с этого ящика глаз не сводят и людишек к нему не подпускают. Вечером эти обломки в горную контору относят и там под казенной печатью запирают.

Довелось мне единожды этот ящик тащить, а вторым со мной урядник взялся. Не доходя до конторы, урядник и говорит: «Передохнем, притомился я». Чудно мне показалось, там камушки только на дне блестят. С чего, думаю, он притомиться успел.

Поставили ящик, урядник меня табачком угощает и добреньким этаким голосом, а сам, узкоглазый, лютее рыси был, добреньким таким голосом говорит: «А что, ежели мы по кусочку в карманы покладем. Я, к примеру, вон тот, а ты энтот». Я поглядел на него и отвечаю: «Бери, коли хочешь, а мы к такому делу не свычные».

Он сразу построжел да как заорет: «Ах ты, вошь бергальская, что ж думаешь, я тебя взаправду на эстое сговаривал. Я что, по-твоему, вор или лихоимец? Я государю моему слуга. Я — урядник. На мне чин есть!..»

И с той поры стал он, гад, меня со свету сживать. То кусок камня притащит: пошто не в ту кучу бросаешь, здесь медь остатная. «Разуй, — говорю, — глаза, откель здесь медь». — «Ах ты, царево добро раскидывать!»

Вдругорядь заорал: «Пес шелудивый, пошто урок не сполняешь? Пошто мало руды бьешь?» А единожды приперся пьяный. «Ты, — говорит, — переробил урок, ты лишку сробил. А за это тебя в чан». Был у него чан из старой пимокатни. В него воду ледяную наливали по горло и в наказание людей сажали.

Однова, в народе помнят, он в чан людей посадил, а сам в гости ушел, нажрался зелья какого-то и про людей забыл. Они ко дну пошли, померзли.

А я ему: шиш, руки у тебя коротки. Я при воинской команде в подчинении.

Тут как раз и случилось такое: премьер-майор наш Туляков подал рапорт по начальству. Платили нам по пяти копеек на день. Солдаты оборвались, завшивели. Он возьми да обо всем и доложи. Но ему ответили, что плата определена по работе, а от послаблений солдаты могут прийти в непослушание. Однако все же для проверки прибыл генерал, его превосходительство. Обходил работы и изволил антирес иметь: как-де солдаты робят, пятак-то свой оправдывают либо нет. Урядник насмелься да ему доложи, как, мол, с них спросить, они мне чуть что заявляют: ты нам не указ! Мы воинской команды! И про меня все объясняет.

Превосходительство ажио побелел весь: «Посадить его в этот чан, покуда пардону не запросит» и так на меня глянул, что мне зараньше льдисто стало.

После того чану и зачалась во мне хворь. Эта самая болезнь: ломатизма.

— А пардону-то просил? — поинтересовался один из солдат.

— Ты не запросишь! — накинулись на него другие.

— Жисть-то одна!

— Каждая тварь жить хочет.

— Господа рази поймут. Выродки! Им лишь бы людей жрать, — необычно серьезно и тихо заметил маленький беседливый солдат, сидевший рядом со мной.