Марк Юдалевич - Голубая дама

Из темного угла, как из-под земли, вышел Николай Артемьевич: так же, как и я, он не успел переодеться и был еще в парадной форме с орденом святой Анны. Странно выглядел генерал в этом мрачном помещении.

— Послушайте, вы, сука, — без всяких предисловий, негромко, почти шепотом заговорил он.

— Не могли бы вы избавить меня от денщицкого лексикона, — попросила я.

— Ей еще не личит суке уподобиться, — обратился генерал к Евтейше. — Но ведь сука не кусает того, кто ее кормит… А ты, — повернулся он ко мне и повысил голос, — ты за все мои благодеяния!..

Здесь генерал назвал меня таким площадным словом, какого я не слыхала до этих дней.

И вдруг где-то за моей спиной раздался зловещий лязг и грохот цепей. Невольно обернулась. Глаза мои, видимо, уже привыкли к темноте и различили силуэт прикованного к стене человека.

Господи! Неужели эта участь ждет и меня?

А генерал сыпал изощренными оскорблениями:

— Ты давно просила бы ради Христа вместе с твоим недотепой отчишкой и этой курицей маман.

— Это вам не забудется, — выговорила я, побеждая душившие меня слезы. — Это вам не забудется!

Генерал рассмеялся. И хотя я знала мужа в минуты гнева, смех его показался мне ужасным.

— И верно, не поспеешь забыть, — зло ответил он.

Сатанинский смех, полутемная, освещенная одной свечой, комната, зловещий Евтейша, гремевший цепями человек — все это было ужасно.

Я чувствовала, что слабею от страха, но постаралась не подать виду и с возможным спокойствием сказала.

— Кончайте вашу мистерию, я хочу спать.

— Уснешь и надолго, — коротко возразил генерал. — Евтейша, посвети, — приказал он.

Евтейша поднес свечу к противоположной стене. Тут только я увидела, что стена была более чем наполовину разобрана, а под ней валялся кирпич и щебень.

Генерал снова заговорил, захлебываясь злобой.

Не могу сейчас точно воспроизвести его слова. Он говорил о том, что я навеки опозорила его, верного и беспорочного слугу своего государя, перепиской с каторжанкой. Но этого мне показалось мало, и я на глазах у всех миловалась с лекарским ничтожеством, коллежским секретаришкой. Не постыдилась изгадить даже тот день, когда он праздновал награду венценосного повелителя. Что в падении своем я ниже любой непотребней девки, какая с рогожкой в руках скитается по царевым кабакам. Он доказывал, что я недостойна ходить по земле и дышать воздухом, и оттого он своей властью приговорил меня к смерти.

И странно: по мере того, как он говорил свою длинную речь, я успокаивалась.

— Вот твоя могила! — сказал генерал, указав в проем стены. И я не поверила ему. Более того, мне стало смешно. Невольно я рассмеялась ему в лицо.

Николай Артемьевич пришел в ярость.

— На колени! — закричал он. — На колени! — И страшно, площадно выругался. Стыдно вспомнить, но я унизилась до скандала с ним. Не знаю, что я кричала, что он отвечал мне. Только от крика, казалось, сотрясались стены. Однако услышать их никто не мог — слуги были далеко, в другом конце дворца.

И все-таки одно существо услышало меня. Раздалось угрожающее рычание, и с лестницы кубарем скатился мой верный медведь. Каким чудом он вырвался и каким диковинным чутьем почуял моего главного врага, это осталось загадкой. Но, куснув за ногу Евтейшу, который взвыл от боли, зверь, весь взъерошенный, встал на задние лапы и пошел на Николая Артемьевича.

Генерал попятился к стене, но верный его холуй ударил медведя ножом в спину. Медведь сделал еще два или три шага и, захлебываясь кровью, повалился на бок. Евтейша высвободил свой нож и, покряхтывая, вонзил его еще раз.

Николай Артемьевич подбежал, начищенным лакированным сапогом пнул лежавшего в луже крови Мишку.

— После уберешь, — приказал он Евтейше.

— Негодяй, — вскричала я. — Малодушный негодяй.

Генерал глянул на меня и что-то сказал Евтейше. Прежде чем я успела что-либо сообразить, палач обхватил меня сзади и поволок к стене. У стены я обернулась и плюнула в его обросшую морду. Он даже не утерся.

Удивительно, но я все еще не верила, что эти люди могут похоронить меня в каменном мешке, не верила даже тогда, когда Евтейша, втолкнув меня в нишу и отводя в сторону глаза, стал проворно класть кирпичи. Кладка быстро росла, кирпичи уже доходили мне до пояса.

— Еще не поздно покаяться перед смертью, — сказал генерал.

— Каяться не мне доведется, — выкрикнула я.

— Ты этого не увидишь, — негромко и торжествующе возразил генерал.

— Увижу, — упрямо крикнула я.

Генерал зло рассмеялся. Но его угрозы не пугали меня. Наоборот, я чувствовала себя хозяйкой положения. Вот сейчас они вынуждены будут бить отбой, вынуждены будут освободить меня.

— Увижу, — повторила я. — С того света приду, сквозь стены пройду, а увижу! Увижу!

— Молчать! — крикнул генерал. — Молчать, потаскушка!..

— Увижу! — выкрикнула я почему-то засевшее во мне слово. Выкрикнула с исступленным торжеством.

Генерал тщился найти в ответ какие-то увесистые оскорбления, но только еще раз грязно выругался, оглядел каменную клеть, которая дошла мне по грудь. Криво, как Евтейша, ухмыльнувшись, бросил:

— Кончай с ней.

И стал подниматься по лестнице. Евтейша продолжал класть кирпичи.

— Что вы делаете? За что? — успела крикнуть я.

Все дальнейшее вспоминается рваными кусками. Помню, что уходили последние силы. Мысленно молила бога взять меня к себе, поскорее избавить от мук. Помню, как исчез последний отблеск слабого света, и я оказалась в кромешной мгле. Дышать было нечем, но, задыхаясь, ловя ртом воздух, я чувствовала, что еще живу, и ни страх, ни покорность, ни боль, нет, более сильное чувство охватило меня, — мне страстно захотелось жить. Жить хоть в кирпичном мешке, но не исчезнуть, не превратиться в ничто.

И, как ни странно, мне померещилось, что слышу я какой-то стук и позвякивание цепи.

Еще помню, очень хотелось провести ладонью по лбу. Казалось, от этого станет легче. Но в каменной клетке можно лишь пошевелить пальцами, нельзя двинуть ни рукой, ни ногой.

И вдруг дышать стало легче, словно в мой кирпичный мешок проник воздух, а стук и звон цепи сделались совершенно явственными.

Через минуту в темноте я разглядела, как мелькали чьи-то закованные в железы руки.

В клетке моей появилось окно, которое все ширилось.

— Не боись, барыня. Обхвати меня за шею.

Передо мной стоял длинноволосый, бородатый, весь заросший мужик. На руке висела толстая ржавая цепь.

И вот здесь, когда мне, почти побывавшей на том свете, жизнь снова помаячила своим крылом, я потеряла сознание. Очнулась лежа на полу. Мой спаситель, немилосердно гремя цепью, поспешно закладывал кирпичом уготованную мне гробницу.

— Вот и все, — негромким простуженным басом сказал он, заложив последний кирпич. — Очухалась, барыня. Ты, главное, не бойся меня. Не в пример энтим, — он презрительно указал на дверь. — Не в пример энтим — я не зверь. Хотя они-то нас за зверье почитают и обращаются, видишь вот, как со зверьем.