Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Кончается, — вздохнул десятник.

Жена сотника негромко завыла. Степан склонился к нему, сказал тихо, в самое ухо:

— Всё сделаю, не волнуйся, — и поцеловал мокрый от выступившего пота лоб. Потом выпрямился, постоял молча, вспоминая: сотник при нём был десятником, потом полусотским. Чудом спасся в тот налёт, когда Степан попал в плен, межу знал насквозь, но, видимо, порядок держал плохо, иначе чем объяснить это сборище всех воинов, обязанных быть на засеках и заставах?

Степан мысленно попрощался с умирающим и вышел из избы. Его ждали. Что скажет?

— Други! — Степан поднял руку. — Я был вашим сотником до плена. Волею Божьей вернулся в трудный час и клянусь сделать всё, что в моих силах. Верите мне?

— Верим! Верим! Ты наш сотник! — раздались голоса.

— Вот мой приказ: немедля баб, детей, стариков, скотину гнать в дальние леса, в ельники, пусть делают засеки, обживаются. Сотне утром выходить в Переяславль.

...Имя Бегича на Руси хорошо знали. Он не раз возглавлял малые и большие налёты, считался опытным и удачливым полководцем. Звезда его взошла в годы, когда началась в Золотой Орде смута после смерти хана Бердибека. К этому времени другой военачальник, темник Мамай, выбившийся из простых нукеров благодаря уму, хитрости, жестокости, воинской удаче, занял главенствующее место у ханского трона. Бегич отдал ему свой меч и поднимался вместе с ним к вершинам власти. Он видел, как постепенно забрал Мамай в свои руки всю полноту власти, как стал по своей воле сажать на шаткий золотоордынский трон потомков Чингисхана, изнеженных, неспособных править разноплеменной Ордой, как властно управлял от их имени и из-за их спин войском и государством. За эти годы Мамай предусмотрительно укрепил и свой улус, Крым, подчинил ногайские орды, превратив их в ударную силу, разящую саблю своего тщеславия и властолюбия. И когда наконец Мамай решил, что пора начинать борьбу за самый престол Чингиса, отбросив царевичей, как надоевших кукол, Бегич стоял с ним рядом. Мамай понимал, что власть в пределах дворца — это одно, а власть великого хана, избранного на великом хурултае [42] Хурултай — съезд представителей правящего класса. , как был избран Чингисхан, — совсем другое. Он мечтал о такой власти. Путь был один — победы. Первой победой должен был стать разгром окрепшей Руси, возвращение старых Батыевых даней. Это обогатит всех знатных монголов и станет первым шагом к трону. Но Мамай не был бы Мамаем, хитрым степным лисом, если бы сам очертя голову пошёл в поход против Руси. Нанести первый, разведывательный удар должен был, по его замыслу, Бегич. За ним пойдёт и сам Мамай.

Столица встретила сторожевую сотню Степана открытыми воротами и тишиной. Издалека доносилось пение слабых стариковских голосов. Поскакали в ту сторону. Оказалось, в церкви молились немногие, что не ушли из города. Остальные при первом известии о Бегиче покинули, по словам старенького попика, Рязань со скарбом, скотиной и припасом. Князь, бояре, дружина, полки — все ушли привычным путём на север, в Мещеру, в леса и болота.

— Устрашился, выходит, князь? — раздражённо спросил Степан.

— Умудрился прошлыми разорами, — укоризненно поправил Степана попик и, полагая, что не понял его воин, пояснил: — Не восстановил ещё силы наш князь после недавнего налёта басурман проклятых, нет у него ни полков, ни удальцов. Да и нужно ли дружину класть, коли не можешь остановить Бегича? — торопливо заговорил поп. Степан мучительно размышлял, что ему делать теперь.

— А Москва что? — спросил он наконец, перебив попика.

— Москва ополчается. Многие наши рязанцы туда подались. И Пронские с Москвой.

— Значит, Москва ополчается, Пронские тоже, а наш князь в болота?!

Попик закрестился, попятился, не находя слов, и скрылся за церковной оградой. Степану не было нужды в его ответе — опять, второй раз за несколько дней ему предстояло принять решение и за себя, и за сотню с лишним доверившихся ему людей. Несомненно, у Олега Ивановича были свои соображения, когда он без боя оставил столицу и ушёл на север. Но мысль о том, что другие собираются дать татарам бой в то время, как рязанцы уходят, заполняла душу гневом. Сердце, совесть требовали без рассуждений вести сотню туда, на север, за Оку, навстречу московским полкам. Хоть и не велика сила — сотня — а всё же опытные воины, возмужавшие в стороже на меже, никогда не бывают лишними в трудном бою. Но как сделать это без повеления Олега Ивановича? Степан глянул — вот она, сотня, стоит недалеко. Пожилые воины спешились, заботясь о конях, молодые сидят в сёдлах. И те и другие спокойно смотрят на него — они вверили ему и судьбу, и честь свою и теперь не сомневаются, что он примет правильное решение. А он? Господи, как бы хотелось самому кому-то ввериться, спросить совета. Степан посмотрел на Юшку:

— А ты что скажешь?

— Не может быть такого, чтобы никто из рязанцев не пошёл к Москве. Чай, не в первый раз.

— То простые рязанцы, ополчение, они вольны в своих поступках. А мы сторожевая сотня, — вспылил Степан. — Не понимаешь будто!

— А чего тут понимать-то? Дело ясное. Только перед Ордой всё едино — сторожевик ты или нет.

— Ну так что?

— А ничего. Тебе, сотник, решать.

Но решения не было.

Из-за ограды осторожно выглянул давешний попик.

— Эй, воевода, а молебен не закажешь?

— Молебен? — не понял Степан.

— О ниспослании победы. Я так понимаю, что ты с Москвой надумал соединяться?

— А ведь ты прав, поп! Служи молебен! — Степан, спешившись, пошёл в церковь.

Юшка достал кису, извлёк резанку, кинул попу и тоже пошёл в храм.

К ограде стала подтягиваться сотня...

Опять, как два года назад, мучили Олега Ивановича сомнения. Десятки разгромов и разоров, обезмужевшая земля говорили, что надо уходить, уводить в глухомань полки и мужиков. Гордость же шептала, что невозможно без конца убегать от ордынцев, тем более что они всё едино умудряются терзать Рязанскую землю, топтать её копытами своих коней, грабить и уводить в полон людей.

Опять договариваться с Москвой, вставать под Дмитрия? А если и на этот раз потерпят поражение московские воеводы, а вместе с ними и рязанцы?

Ефросинья, два года назад напугавшаяся за мужа столь сильно, что у неё стало болеть сердце — пришлось отказаться от любимой соколиной охоты, — умоляла уходить привычными путями.

Поддерживал её и Епифан Кореев. От него и узнал с удивлением Олег Иванович, что ночью тихо уехала в сторону Мещеры вдова Васяты, забрав с собой дочь и сына, обезножевшую мать Васяты, старую боярыню Арину, несколько возов добра.

Странные отношения складывались у князя с Дарьей: она не замечала его, словно не было между ними ни прошлого, ни настоящего, а только вина в гибели Васяты, которую Олег Иванович за собой не признавал.