Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Наш князь никогда бы не покинул пирования.

— Я слышал, Дмитрий Иванович к питию не шибко склонен.

— Так ведь никто его и не понуждает. Добрая воля — пить или не пить. Я в раннем уходе вижу урон нашей посольской чести и всей Рязани.

Степану сделалось неприятно от злого, настырного шёпота. Он обратился к соседу справа, незнакомому боярину с каким-то вопросом. Дьяк обиженно умолк.

Оставшийся во главе стола князь Владимир Серпуховской поднял ещё один заздравный кубок в честь Рязани. Степан встал, поклонился верхнему концу стола, потом нижнему, сел и поглядел с укором на дьяка. Тот усмехнулся в ответ, как бы говоря: это не великий князь. На сердце стало тошно: прежде, в Рязани, Степан не знал дьяка, но сейчас подумал: наверняка наушничает и не преминет шепнуть Олегу Ивановичу или кому-нибудь из ближних бояр о недостаточном внимании со стороны московского князя...

Тут вернулся за стол Дмитрий Иванович, сел на своём возвышении. Виночерпий сразу же подал ему чару. Великий князь поднял её за здоровье Олега Ивановича.

Степан опять встал, поклонился, осушил свою чару, ещё раз поклонился, теперь уже всему столу, и сел.

— И что ты всё шипишь, как гусак... — не удержался и тихо сказал дьяку.

Тот промолчал. Кто-то тронул Степана за плечо. Он оглянулся — за спиной стоял боярин Бренк. Степан хотел было встать — молодого боярина, княжеского любимца, он видел в бою, даже какое-то время рубился с ним стремя в стремя и искренне уважал. Но Михаил Бренк придержал его за плечи и, склонившись, произнёс негромко:

— На великого князя срочное дело навалилось, от Семёна Мелика гонец прибыл. Дмитрий Иванович просит тебя подождать несколько дней, как освободится — пригласит на малый приём.

— Благодарствую. — Степан поднял чару и выпил за здравие великого князя. Вдруг наткнулся взглядом на острые, злые глаза дьяка.

«Завидует». Степану захотелось вдруг поозоровать. Он принялся усердно подпаивать дьяка, наливая ему и мёду, и красного венгерского, и светлого фряжского, да так усердно, что в посольскую избу дьяка пришлось волочить холопам...

Из опасения пропустить великокняжеского посланца Степан по Москве не гулял и дальше кремля не уходил. Больше всего сидел над книгами, кои по его просьбе приносили из митрополичьей библиотеки. Зато Юшка пропадал в городе целыми днями и по вечерам рассказывал Степану всё, что видел. Город за десять лет разросся неимоверно, давно выплеснулся за невысокие валы, оставшиеся ещё от времён Калиты, проглотил посады и слободы, захватил Занеглименье [51] Занеглименье — правобережье реки Неглинки. , охватил русскими усадьбами поселенья ордынцев — Ордынку.

Иногда Юшка возвращался хмурый, усаживался на крыльце, доставал дудочку и наигрывал что-то тоскливо-тягучее. Степан его понимал, не расспрашивал, не теребил понапрасну — что хочет, то расскажет. Он и сам, забираясь на высокую воротную башню, как раз ту, под которой жил ныне, поражался, сколь могучей становится Москва, и думал, как трудно будет в скором времени удерживаться от её притягательной силы.

От Дмитрия Ивановича пришли только через четыре дня. Степан засуетился, хотел было послать за дьяком, но молодой придворный, принёсший приглашение, сказал, что великий князь хочет видеть Степана одного и говорить с ним не как с послом, а как с боевым соратником.

«И об этом нашепчут», — с тоской подумал Степан, но потом вспомнил, как сказал Олег Иванович, что приятно будет московскому князю услышать поздравления с победой от боевого товарища, и успокоился.

Великий князь принял Степана в малой стольной палате. С ним был лишь один боярин Бренк. Не дав Степану встать на колени, Дмитрий Иванович усадил его на лавку рядом с престолом, осведомился, как заживает рана на голове.

— Ты уж прости, что я называю тебя сотником. По мне сотник — слово куда звончее, нежели стольник. А позвал я тебя затем, чтобы побеседовать перед твоим отъездом в Рязань, но без бояр и ближних людей. С глазу на глаз, как подобает боевым соратникам. Я от всего сердца был рад видеть именно тебя послом Олега Ивановича. Знаменательное то для Руси дело, что и князь твой, и Рязань к дружбе с нами поворачиваются. Очень это важно, сотник, чтобы все мы, русские — Москва, Тверь, Рязань, Новгород, другие земли — воедино встали перед Диким полем. Так и скажи брату моему: беседовал, мол, Дмитрий со мной и всё лишь об одном говорил — о единении.

Великий князь помолчал, обдумывая что-то, ему одному ведомое, потом сказал:

— Вот думаю, как тебя наградить...

«Олег Иванович не стал бы ломать голову, как наградить. Он просто жалует — таков обычай. Перстнем, шубой со своего плеча, оружием дорогим или деревенькой, ежели велика заслуга. Но именно — жалует. Чего же хотел Дмитрий? Наградить или вознаградить, то есть возвеличить?» Такие мысли закрутились в голове Степана. Он решил ответить уклончиво, как истый выученик многомысленного и лукавого Олега Рязанского:

— Беседа с тобой, великий князь, для меня самая высокая награда.

— Так вот, — продолжил Дмитрий Иванович, словно не слыша Степана, — перстень подарить тебе? Да ведь ты не из тех, кто перстню с княжьей руки радуется. Так я понимаю, сотник?

Степан не ответил, только поклонился, чтобы скрыть краску стыда за свои только что сказанные пустые слова.

— Шурин мой князь Дмитрий Михайлович Боброк надоумил одарить тебя книгой.

— Будто в душу мне заглянул Боброк. Видно, не зря его в народе вещим зовут, — ответил Степан.

Великий князь хлопнул в ладоши, вошёл отрок, с поклоном подал книгу. Дмитрий Иванович подержал её в руках, раскрыл, прочитал медленно:

— «Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святослава, внука Олегова», — и протянул Степану.

— Приходилось о такой слышать?

— Нет, Дмитрий Иванович.

— А ещё говорят, что Олег Рязанский великий книжник и собиратель, — сказал усмешливо, не удержавшись, Дмитрий, — видно, завидовал он славе, идущей по Руси, о большой и прекрасной библиотеке рязанских князей. — Повесть сия создана почти двести лет тому назад, а звучит, словно сегодня писана. Зовёт она русских князей к единению против орд, идущих из степи. Жаль, никто не знает имени песнетворца. Мои книжники спорят, кем бы он мог быть. Одни говорят, был дружинным певцом князя Игоря Святославича Северского, другие — киевлянином, третьи ищут его в Переяславле южном, четвёртые — при дворе Галицкого князя Ярослава Осмомысла, тестя Игоря... Не знаю, кому и верить. Молчат о нём наши летописи. Да и то сказать, что от них осталось после татарских нашествий? Не мне тебе говорить, сколь много книжного богатства погибло в огне, по ветру пеплом развеяно, конём потоптано, невежественным басурманином уничтожено! «Слову» же повезло: кто-то занёс его в Новгород, куда так и не добрались ордынцы. Так попало в библиотеку моего прапрадеда Александра Невского, а прадед, Даниил Александрович, его в Москву привёз. У тебя в руках список новый, по моему приказу переписчиками изготовленный. Думаю, тебе, песенным даром взысканному, на сердце эта повесть ляжет.