Владимир Голяховский - Семья Берг

— Да, в Париже, во Франции. Мой отец, Яков Эльбаум, в начале века был студентом Московского университета и примкнул к партии эсеров. Царские власти собирались его арестовать или призвать в армию. Тогда он сбежал в Париж и прихватил с собой восемнадцатилетнюю девушку Клару из города Никополя, — она вдруг покраснела, сообразив, что слова «прихватив с собой» заменяли определение женитьбы, что нехорошо было так говорить о своих родителях.

Подумав немного, она добавила:

— Знаете, дело в том, что тогда было такое время, — и защебетала дальше: — В Париже они оба полностью оторвались от своих еврейских корней, поженились, родилась я. Вот так. И мой первый язык был французский. Отец учился в Сорбонне, родители были бедны, им помогали родственники отца из России: они жили в Москве и Харькове, были люди образованные и даже состоятельные. Но дело в том, что им не нравилось, что отец сошелся… — она опять запнулась и исправилась: — что он женился на провинциальной девушке из простой бедной семьи. Дело в том, что они не считали ее парой для него и не признавали своей родней. А вскоре отец чем-то заболел и умер. Куда было податься маме, одной, да еще со мной, восьмилетней? Моя мать вернулась в свой город Никополь, но дело в том, что там было очень плохо, голодно, и она приехала сюда. Так вот я и очутилась здесь.

— Это замечательно! — воскликнул Павел.

— Что замечательно?

— Что вы уехали из Парижа, иначе я бы вас не встретил.

Она звонко рассмеялась, как только одна она умела:

— Вам кажется, что это замечательно?

— Мне не только кажется, я в этом уверен.

— Ну тогда слушайте дальше. В Москве мама вышла замуж во второй раз и родила еще девочку, мою сестричку Лену. Но дело в том, что второй муж потом ушел от мамы. Мы теперь живем втроем в «гадюшнике».

— Где?

— Да в «гадюшнике» же. Это мы так наш старый дом называем, на Пушкинской площади. Двухэтажный такой дом, позади старой аптеки. Дело в том, что он вот-вот развалится. В нем сотни жильцов кишат по маленьким комнатам. Вот мы и прозвали его гадюшником.

Павел огорчился, что ей приходится жить в таких ужасных условиях, а она продолжала:

— Так вот, дело в том, что так же, как у вас есть любимый двоюродный брат, у меня оказалась в Москве любимая двоюродная сестра Берта, тоже немного старше меня. Мы с ней были неразлучны, она меня опекала, учила всему, что знала. Это мой самый лучший друг! Она водила меня в театры. Я помню, как мы с ней смотрели оперетту «Прекрасная Елена», а потом вместе пели оттуда куплеты.

И она запела:

Павел впервые слышал, как она поет:

— У вас очень красивый голос.

— Вы так думаете? Спасибо. А я с тех пор полюбила оперетту. Я вам сказала, что мою двоюродную сестру звали Берта, Берточка?

— Да, сказали. Но почему вы говорите — «звали»?

— Дело в том, что в начале двадцатых годов она уехала, уехала очень далеко.

— Как далеко?

— Она с родителями уехала за границу, в Бельгию, в город Льеж. Видите ли, дело в том, что ее отец в начале двадцатых годов работал в каком-то кремлевском управлении, но начались сплошные аресты, и он решил просто сбежать. Это, конечно, семейный секрет. Но я вам доверяю. Вначале мы с Бертой часто переписывались, но потом иметь родственников за границей стало опасно. Уже много лет я ничего не знаю о ней, а она, конечно, не знает обо мне. Я очень о ней тоскую. Она была моим лучшим другом.

— Маша, это очень интересная и трогательная история. Когда я слушал ее, мне так стало обидно за вас обеих, за судьбу людей, разлученных политическими сложностями. Так хотелось бы, чтобы все исправилось, чтобы вы обе, вы и ваша Берта, смогли снова увидеться. Но пока это не произошло, Маша, можно я стану вашим лучшим другом?

Он с такой горячностью говорил и так жарко на нее смотрел, что его сочувствие отозвалось в ней волной тепла:

— Вы действительно этого хотите?

— Больше всего на свете!

Она улыбнулась и положила свою маленькую руку в его громадную ладонь. Ему бы нужно было сейчас же прижать ее к себе, притянуть, поцеловать. Но Павел совсем не знал тонкостей обхождения, вся его жизнь до сих пор состояла только из тяжелого труда и кровавой войны, и, прожив тридцать лет, он еще никогда не был влюблен. Только теперь он впервые погрузился в сладкие и мучительные переживания любви.

Мария была ему нужна больше всего на свете, он не мог уступить ее тому худому парню. Но, в отличие от него, Павел все время был так робок, что Мария даже удивлялась — он не делал никаких попыток ни обнять, ни поцеловать ее. А она ждала, когда же и к чему приведут их свидания. У нее был выбор — Миша Жухоницкий продолжал домогаться ее, ревновал, страдал, нервничал. Сначала она посмеивалась над этим, потом ей даже стало жалко видеть его мучения. Но какой Миша муж? Мальчик, добрый, хороший мальчик, такой длинный, худой, нескладный. Оба они студенты, оба бедны, если бы поженились, им даже не на что было бы жить. Она знала, что он хочет ее, видела, что он становится все настойчивей. Но Мария боялась потерять девственность до замужества. Может быть, это было старомодно, но явилось следствием глубоко укоренившихся моральных традиций. Потерять девственность, чтобы потом за этим ничего не последовало? А если дальше будет другой, и это будет ее будущий муж? Как она станет смотреть ему в глаза, как скажет, что она не девственница, что у нее был любовник? Вот если Павел сделает ей предложение, что она ему скажет? Мария страдала от этих переживаний. Павел казался ей более привлекательным, импозантным — более интересный человек, герой, заслуженный, уважаемый, историк, интеллигент. В него она влюблена, пожалуй, больше, чем в Мишу. И она уже решила, что лучше Павла никто ей не встретится, он как раз такой муж, какой ей нужен. Она его выбрала и хотела ему отдаться.

Хотя инициатива в любви принадлежит мужчинам, но выбор все-таки делают женщины. Мария часто думала, где и как это будет. У нее дома не было возможности остаться вдвоем, а у Павла была комната в общежитии, но он стеснялся предлагать ей прийти к нему. Он обожал ее и боялся, что она обидится. Мужская инициатива… Вот этой ожидаемой ею инициативы он никак и не проявлял. Немного стесняясь, опустив глаза, она спросила:

— Вам никогда не хочется поцеловать меня?

Он даже застонал:

— Ой, как хочется!

— Павел, знаете… — она не договорила, замолчала, потом вдруг выпалила: — Павел, дело в том… Почему же вы меня не целуете?

— Я… я боюсь обидеть вас.

— Вы же русский богатырь, — и сама к нему придвинулась.

И от этого поцелуя у богатыря, воина-рубаки, у историка, который с легкостью разбирался в тайных пружинах времени, закружилась голова, как случается только раз в жизни, в шестнадцать лет. У Марии тоже голова пошла кругом. В этом первом поцелуе слилось желание близости, тлевшее в них обоих, оно налетело, как шквал. И он впервые вдруг решился, взял ее за руку и повел к себе. Мария не только не отказывалась, она охотно шла за ним, шла к нему, шла, чтобы отдаться, сделаться «его женщиной». Они стремительно прошли мимо знакомой пожилой гардеробщицы, которой Павел когда-то подарил цветы. Женщина проводила их глазами, поняла и вздохнула про себя — мир вам да любовь.