Георгий Свиридов - Тайна Черной горы

Оба знали, что зимняя одежда, продукты и корм для лошадей имелись здесь, в долине, на временном складе, который находился в пятнадцати километрах от поселка. Но как добраться до склада? На лошадях не доедешь, пешком не пробьешься… Но другого выхода просто не было. И Куншев произнес вслух то, что думал начальник:

– Не сидеть же нам в бездействии? – и сказал буднично, как нечто обычное: – Будем выходить к складу.

И начался необычный поход в снегу. Попытка прокладывать путь, роя лопатами траншею в снегу, ни к чему не привела. Темп продвижения оказался слишком медленным. Тогда решили «топтать тропу». Выстроились цепочкой друг за другом тридцать человек, все мужское население отряда, образовали живой таран и начали шаг за шагом продвигаться вперед. Первый делал несколько шагов, «плыл» в мокром, холодном снегу, который во многих местах поднимался выше груди рослого мужчины, пробивал своим телом тропу к заветному складу. Через несколько минут он выбивался из сил и, уступая место, пристраивался в хвост цепочки. И так бесчисленное множество раз. Первый становился последним, а последний продвигался вперед в этой живой цепочке. Идущие сзади подталкивали первого в спину, помогая ему одолевать снежную преграду. Пробиваясь сквозь снег с остервенением, потому что каждый понимал – от его усилий, от этой единственной тропы зависит все: спасение и от холода, и от голода…

Работали яростно, топтали снег, пробивая его телом, грудью, плечом, ногами… И все – без рукавиц, без телогреек, без шапок. Над живым тараном клубился пар, который поднимался в морозном воздухе от разгоряченных тел. Трудились с утра до поздней темноты, пока не валились от усталости. За день изнурительной, упорнейшей, спаянно дружной работы проходили несколько километров. И в этих проторенных километрах было их собственное спасение.

На третий день к вечеру, в густеющих сумерках, вдруг обнаружили, что пробивают тропу куда-то в сторону от цели, от склада. Владимир Куншев из последних сил вскарабкался на могучий кедр и, оглядевшись, подтвердил: склад находится значительно правее в распадке. Люди еле держались на ногах. Кто-то предложил отложить последний штурм на завтра. Но Петр Яковлевич знал, что в столовой, кроме жидкой затирухи да кипятка, ничего нет. А голодных и усталых людей навряд ли завтра удастся поднять с нар, заставить выползти из спальных мешков. И он произнес, как произносили командиры на фронте в самые критические минуты, тихо и сурово:

– Коммунисты, вперед!

И сам, стиснув зубы, как можно тверже ступая ослабевшими ногами, пошел во главу цепочки. Встал первым, и плечом вперед навалился на снежную стену. Двое рабочих-канавщиков, бывших фронтовиков, молча двинулись за ним, за своим командиром. Их пример вдохновил остальных. Откуда только взялись у людей силы! Первого, который успевал рывком пробить траншею на два-три шага, тут же сменял идущий следом. Метр за метром продвигался живой таран сквозь снежную целину. К полночи, наконец, вышли к заветной цели, к складу. Пробились! Радостный вопль из охрипших глоток взорвал ночную морозную тишину, и гулкое горное эхо многократно повторило его.

Спешно переоделись в сухое и теплое белье, в зимнюю одежду. Нагрузились продуктами, фуражом для коней, и безмерно счастливые, смертельно уставшие победители двинулись в обратный путь, где их ждали терпеливо и с великой надеждой.

Глубокой ночью за обильным сытным ужином, здесь же в столовой, на общем собрании всего коллектива поселок получил свое имя – Снежный.

Взрывник Василий Манохин не находил себе места. Он нервничал и тихо переживал. Вася-Моряк давно вернулся домой из второй штольни, где «отстрелял» очередную партию взрывчатки. За окном – густая синь позднего зимнего вечера, который переходил в морозную ночь. А жены все нет. Она отсутствовала. Мягко говоря, отсутствовала давно. Она просто еще не приходила с работы домой. А работала она, поменяв несколько мест, в лаборатории, где возилась не столько с колбочками и трубочками, сколько чесала языком да вертелась перед округлым крупным зеркалом, повешенным на бревенчатой стене по требованию женского коллектива.

Отсутствовала она не впервые. Скучно ей сидеть дома и, как она капризно говорила, «не намерена запирать свою собственную цветущую молодость в четырех стенах осточертелого домашнего уюта», и настоятельно утверждала, что «никогда ее живая душа не станет рабыней в цепях мужского эгоизма». Спорить с ней ему было трудно, тем более что Василий по-прежнему оставался к ней неравнодушным. Любил он ее. Да и отсутствовала она не на каких-нибудь там гулянках-вечеринках, а пропадала целыми вечерами в Доме культуры, повышая свой духовный уровень и развивая личные способности в модной и общедоступной художественной самодеятельности, занимаясь сразу в двух кружках: в драматическом и эстрадно-танцевальном.

Василий сам растопил печь. Дрова весело потрескивали, распространяя тепло. Вася-Моряк деловито хозяйничал. Отпилил ножовкой кусок мяса от крепко промороженной бараньей туши, бросил ее в кастрюлю, залил водой и принялся готовить свой любимый флотский борщ. Попутно нагрел воды и, пока мясо варилось, занялся, как он сам любил говорить, «мелкой постирушкой».

Поставил на табурет алюминиевый таз, плеснул в него подогретой воды, сыпанул жменю стирального порошка и замочил свое исподнее белье, а заодно и женины тонко-прозрачные ажурные трусики и бюстгалтеры. Их он боялся тереть, как свои сатиновые трусы и хлопчатобумажные спортивные майки, и потому с предосторожностью жмыкал в своей заскорузлой ладони, стараясь случайно не повредить или тем более порвать нежное трикотажное изделие, которое, по его простому разумению, непонятно для чего надевают женщины на себя под теплое нижнее белье.

Окончил постирушку, развесил белье. А жены все не было. Сварил наваристый флотский борщ. Не утерпел, съел тарелку «для пробы». А Галка все не появлялась. Подкладывая в печку крепкие смолистые поленья, Василий невольно думал о том, что его жена в последние дни уж слишком засамодеятельничала. И по такому поводу сердечно переживал. В голову лезли разные нехорошие мысли и видения.

Василий Манохин, человек хоть и смирный, покладистый, но своевольный. Если на что решится, то его не собьешь, не своротишь, обязательно сделает так, как сказал. А говорил он обычно основательно подумав, с бухты-барахты словами не разбрасывался. И ценили его за такую обстоятельность и трудолюбие. Да вот жизнь с молодой женой не очень налаживалась, а точнее, катилась она своим ходом самостоятельно и явно не по той дорожке, по которой ему бы хотелось.