Георгий Свиридов - Тайна Черной горы

Вот и сейчас этот самый грузовик-полуторка деловито пофыркивал, карабкался по склону Черной горы, отмеряя потертыми скатами колес знакомые километры да углы-повороты первой дороги, пробитой здесь сквозь вековую тайгу. В кабине рядом с шофером находился взрывник Василий Манохин, человек еще молодой годами, недавно отслуживший на флоте, которого в поселке в глаза и за глаза называли уважительно ласково Васёк-Морячок, как бы отдавая дань его безобидному доброму нраву и его безмерной любви ко всему морскому. Сквозь распахнутую брезентуху и расстегнутый ворот рубахи проглядывала полосатая тельняшка. Впрочем, ворот у него был расстегнут всегда, в любую погоду, и всегда просматривался щеголевато край тельняшки – и не какой-нибудь обыкновенной, а гвардейской, самой ценной, имея в виду, конечно, не стоимость, а ее значимость. Он подчеркнуто гордился, что служил именно в гвардейском морском экипаже. А вот должной суровости и мужественности служба морская на его облике не отложила. Имел Васек-Морячок довольно приятную наружность, не затуманенную заботами, поскольку жизнь еще не успела оставить на его лице своих памятных меток и нацарапать морщин.

Васёк-Морячок сидел рядом с шофером и держал на коленях увесистый рюкзак со взрывчаткой. Впрочем, если быть точным, сама взрывчатка лежала в кузове, в деревянном ящике, а в рюкзаке находились чувствительные капсюли-детонаторы да мотки бикфордова шнура.

– Ты, Степаныч, потом на какую буровую двигаешь? – спросил взрывник шофера.

– Я-то? На верхнюю, что в распадке. К Сурикову, – ответил Степаныч, мужчина крупный и рыхлый, с оспинками на сером лице. – Бочкотару порожнюю заберу. А что?

– Ты не торопись гнать обратно, меня захватишь. Я быстренько отстреляюсь.

– Ну? – удивился Степаныч и искоса посмотрел на взрывника. – А как же эта самая твоя каждодневная тренировка бегом на своих двоих? Отменяется, што ль?

– Ага, отменяется.

Степаныч знал, как и все в таежном поселке, что Васёк-Морячок несколько дней назад привез из далекого Крыма жену, и потому, естественно, он и торопится побыстрее назад, к себе домой. В таежном поселке люди жили открыто, словно горошины на ладони, видны со всех сторон. Но Степаныч делал вид, что ему ничего не известно. И вслух произнес с укоризной:

– Дык это форменное нарушение твоего спортсменского режима, выходит?

– Потом наверстаю! Торопиться мне некуда. Я ж не профессионал, не мастер по спорту, а рядовой гиревик, – ответил Васёк-Морячок, не понимая, вернее, не догадываясь о том, что в словах Степаныча скрыт подвох. – Самый что ни есть рядовой, понимаешь?

– Ну! – согласился Степаныч и добавил: – Только рядовым знаки не выдаются, а у тебя значок спортсменский.

– Второй разряд только, – сказал взрывник, как бы намекая, что это лишь начало его спортивных достижений.

– Дык второй уже, а не первый какой-нибудь, – продолжал Степаныч и, переключив скорость, прибавил газу, ласково обратился к машине: – Давай-давай, милая! Вытягивай!

– Ну, Степаныч, уморил! Первый-то разряд в спорте повыше второго, как у вас, в шоферском деле, понял? Я к первому еще только готовлюсь, тренируюсь по силе возможности. А какие тута возможности в дремучей тайге, а? – Василий с грустью посмотрел на подступающий к дороге темный мохнатый ельник, на одинокие, в осеннем золоте листвы, осины и березы, которые грустно высветлялись на зеленом хвойном мраке, и закончил: – Бегаю вот от штольни к поселку по пересеченной местности, чтоб хоть вес свой держать, сохранять его. Да еще гирька у меня двухпудовая. И сплошная получается полундра, потому что никакого тренировочного зала, даже комнаты нету, так что не разгонишься шибко.

– Дык зачем же тебе вес свой удерживать-то? Мил-человек, тебе же, наоборот, набавлять надо весу, чтоб хоть с виду поосанистей выглядеть, телом брать, – и добавил, многозначительно подмигнув: – Бабы, они, знаешь? Женский пол, то есть… Они, знашь, мужиков любят в теле, чтоб покрепче да потяжелей был.

Тут Степаныч, сам того не желая, попал в самую точку, задел самое больное место в душе Василия Манохина. Ростом он особенно не выдался, можно сказать, был ниже среднего. Хоть и плечист, а все же невысок. И болезненно переживал в душе своей скрытно и тихо такой своей недостаток, свалившийся на него с самого детства по чистой случайной, как он сам считал, несправедливости родной матери-природы. И чтобы ту случайность природы исправить, увлекся физкультурой, и бегом занимался, и борьбой, а на службе во флоте плавание освоил и, главное, пристрастился к гиревому спорту. Окреп телом, силенок поднабрался, а прибавки в росте особой не получилось: было сто шестьдесят четыре, стало – сто шестьдесят пять. И ни сантиметра больше. И чтобы положить конец неприятному для него разговору, подвел черту:

– Одним словом, тренируюсь для себя, для пользы своего организма, – и добавил со значением: – Любитель я! Физкультурник-любитель.

– Во-во, правильно! Мы все тож сплошные любители… Ба-а-альшие любители до баб… то есть до ихнего женского полу. Особенно по молодости лет, сам по себе знаю. И счас, скажу тебе, еще ничего! – Степаныч хихикнул и понимающе подтолкнул локтем Василия. – Ишо гожусь!

– Полегче! – неожиданно строго осадил его Манохин, которому был неприятен такой поворот разговора, его белесые брови нахмурились. – Детонаторы везу, не куль с конфетами! В момент подзалетим! Только дым и пепел останутся!

– Не пужай, а то и взаправду перетрушу, – осерчал Степаныч, не ожидавший такого резкого тона, да не от кого-нибудь, а от Васька-Морячка, всегда безобидно добродушного. И подивился перемене. Видать, и вправду, подумал он, женское отродье может за один раз перелицевать душу мужика, вывернув ее наизнанку. И сердито прикрикнул на машину: – Ну, ну! Что фордыбачишься, ядрена-матрена? Али надоело колеса крутить? Давай-давай!..

Василию сразу стало как-то не по себе. Почувствовал что-то неладное. Степаныч как бы отстранился от него, словно между ними пролегла незримо полоса отчуждения. Василий молча смотрел перед собой и ничего не видел, поскольку взгляд его был обращен внутрь, в глубину самого себя. «Что же со мной происходит? – думал он. – Зазря обидел человека, как есть, зазря. В жизни со мной такого не бывало, а тут – нá тебе! – трах-тарарах. Он ко мне по-доброму, а ему я что? Стыд и только. И еще про детонаторы. Как будто бы Степаныч первый раз везет взрывчатку. Сказанул!»

Надо было как-то исправлять положение, но Василий не знал, как это сделать лучшим образом. И где-то даже слегка растерялся, отчего и сидел насупившимся. Со Степанычем, который был вдвое старше его, у них давно сложились добрые, приятельские отношения, даже больше, чем приятельские. Почитай, с первого же дня приезда сюда, на Солнечный, они подружились. Василий всегда уважительно относился к Степанычу не только потому, что тот был старше годами, а еще и потому, что у того был большой житейский багаж, многолетнее скитание по таежным экспедициям, одним словом, было чему поучиться, да еще и война за плечами. Степаныч щедро делился своими знаниями и опытом с молодежью, с такими, как Василий. Приучал их понимать и любить неустроенный уют и ненормированный труд первопроходцев. И вот – нá тебе! Схамил. По собственной дурости. И молчание затягивалось, становилось неприятно тягучим, как липкая резина. Так и ехали они молчком, словно чужие, незнакомые люди. Тот сам по себе, и он, Василий, сам по себе, а оба – при исполнении службы.