Светлана Лыжина - Любимый ученик Мехмед

— Повелитель, я готов лишиться всего своего имущества ради тебя. Готов лишиться должности и последовать за тобой в изгнание. Ради возможности продолжать служить тебе я с лёгкостью оставлю всё, что заслужил и нажил, но я знаю, что от меня потребуется больше — то, чего я, возможно, не смогу вынести достойно. Смилуйся, повелитель. Не ставь меня в положение человека, ожидающего мучений и смерти. Смилуйся над своим верным слугой.

Шехабеддин забыл даже о Заганосе и говорил только о себе. Неужели настолько велик оказался страх? Мехмед не понимал этого страха и полагал, что евнух напрасно опасается Халила так сильно. Но, может, опасаться следовало? Шехабеддин провёл при турецком дворе около тридцати лет — дольше, чем Мехмед жил на свете. За такое долгое время можно многого насмотреться и научиться распознавать опасность заранее.

И всё-таки не слёзы Шехабеддина заставили юного султана призадуматься, а рассказ о войне с Орханом и судьбе сторонников этого человека. «Я подвергаю опасности тех, кто последовал за мной, — задумался Мехмед. — Значит, Учитель в опасности тоже».

— Ну, хорошо, — юный султан наклонился и ободряюще похлопал евнуха по плечу, — я обдумаю твои слова и сообщу тебе решение завтра.

Шехабеддин поспешно поднялся с ковров. Он был рад, что повелитель больше не говорит безоговорочного «нет». Однако цена, уплаченная за это, явно казалась евнуху слишком большой. Он предпочёл бы никогда не рассказывать историю своего оскопления. Поэтому и Заганос в своё время не стал рассказывать её Мехмеду, лишь сказал, что она «совсем не приятная».

Когда Шехабеддин открыл двери, чтобы позвать слуг в комнату, он уже обрёл прежнюю невозмутимость. Слёзы высохли. Голос, который приказал другим евнухам прислуживать повелителю за трапезой, уже не дрожал, а Мехмед меж тем уселся на прежнее место и задумчиво зачерпнул ложкой остывающий плов.

Во всё оставшееся время трапезы султан думал о том, что лучше — подвергнуть Учителя опасности или огорчить Его, ведь Учитель, узнав о смерти маленького Ахмеда, конечно, был бы огорчён.

Спрашивать Наставника о том, что предпочтительнее, юный султан уже не видел смысла: «Зачем взваливать груз решения на того, кто неопытен в таких делах? Советы, касающиеся удержания власти и трона, должен давать придворный». Однако и Заганоса не хотелось спрашивать, потому что Шехабеддин был прав, когда говорил, что в тайну следует посвящать как можно меньше людей.

Мехмед взвешивал на весах жизнь брата и жизни других людей, которыми дорожил, и тут подумал, что даже ни разу не видел маленького Ахмеда — просто знал, что он есть. Юный султан не решался избавиться от него лишь потому, что братоубийство считалось плохим поступком. О любви к брату даже речи не шло, да и на то, что маленький Ахмед полюбит старшего брата-правителя, надеяться не стоило.

«А если Ахмед доживёт до взрослого возраста, то станет ли благодарным мне за милость?» — спрашивал себя Мехмед, и ответ был скорее «нет», чем «да».

«О ком я должен заботиться в первую очередь? Кровь Учителя может пролиться, а Он мне намного дороже брата. Неужели, так плохо то, что Учитель мне дороже брата?» — думал юный султан и всё больше приходил к мысли, что Учитель важнее. Да и Заганос с Шехабеддином тоже не заслужили страданий.

Заганос посвятил Мехмеду около четырёх лет, если не считать годы изгнания в Балыкесире, когда визир совсем не виделся и не переписывался со своим подопечным. Шехабеддин посвятил Мехмеду чуть меньше времени, но всё равно достаточно.

Юный султан с некоторым изумлением обнаружил, что, несмотря на смерть обоих своих родителей, не ощущает себя сиротой. Как можно, если рядом Заганос! Пусть он считался воспитателем и советником Мехмеда, но на самом деле исполнял роль отца с тех пор, как подопечному исполнилось одиннадцать. Да и Шехабеддин был рядом с Мехмедом! Помогая Заганосу в «отцовских» обязанностях, евнух как-то незаметно взял на себя роль матери.

Недавняя беседа, когда евнух признался, что страх мешает отдать жизнь за кого бы то ни было, не заставила юного султана разочароваться в этом слуге: «Шехабеддин не виноват, что его лишили мужской смелости. К тому же, он сказал правду, а вот если бы обещал сделать то, чего сделать не в силах, это была бы подлость».

Мехмед вдруг подумал, что его родная мать была гораздо трусливее. Она даже мысли не допускала, что можно сделать что-то наперекор отцу Мехмеда. А вот Шехабеддин, хоть и евнух, нарушил запрет на переписку с Заганосом. Конечно, казнь за такое не грозила, но мать Мехмеда, если б оказалась в подобном положении, не осмелилась бы вообще ни на что.

Размышляя об этом, юный султан вдруг вспомнил об Алиме-хатун: «А пожертвовала бы она жизнью ради сына?» Мехмед совсем не знал эту женщину, но почему-то решил, что она может оказаться смелой. А ведь не следовало допускать, чтобы Алиме-хатун умерла.

Эта мысль породила беспокойство, поэтому Мехмед, несмотря на обещание ответить евнуху только завтра, пригласил Шехабеддина в свои покои в тот же день, ближе к вечеру.

— Я вот что подумал, Шехабеддин-паша, — с нарочитой небрежностью произнёс юный султан, сидя на возвышении среди подушек и глядя на собеседника, замершего посреди комнаты. — Если я решу последовать твоему совету в отношении маленького Ахмеда, надо сделать так, чтобы Алиме-хатун не было рядом с сыном. Она ведь станет защищать его и этим может причинить себе вред.

Шехабеддин кивнул, а Мехмед продолжал:

— Значит, она не должна оказаться на пути того человека, который станет выполнять моё приказание.

— Если мой повелитель хочет, я могу подумать, как отвлечь Алиме-хатун, — осторожно предложил Шехабеддин.

— Не надо. Я уже сам подумал, — сказал Мехмед. — Передай ей, что завтра после заседания дивана я хочу её видеть. Пусть явится в тронный зал сразу после того, как уйдут визиры и прочие сановники. Я буду говорить с ней о важном деле.

Евнух поклонился.

— А в это самое время, — продолжал Мехмед, — пусть тот человек, о котором ты говорил, войдёт в гарем и сделает так, чтобы мой брат умер, но кровь моего брата не должна пролиться.

Евнух снова поклонился, а Мехмед удивился сам себе — он отдал приказ, но совсем не чувствовал сомнений или угрызений совести. Теперь мысль была только одна — как бы ничего не сорвалось.

— Кстати, а кто этот человек, который войдёт в гарем? — спросил юный султан.

— Этот человек тебе хорошо известен, повелитель, — тихо ответил Шехабеддин. — Его зовут Али-бей, сын Эвреноса. Под его началом ты когда-то совершил поход в Албанию, твой самый первый поход. Али-бей сказал, что почтёт за честь услужить тебе снова.

— Тогда пусть он удостоится этой части.