Жюльетта Бенцони - Женщины Великого века

Потом последовала мадемуазель Пайо, которую вскоре поместили в надежный монастырь. Затем – мадемуазель де Сен-Реми, дочь управляющего в замке герцогини Орлеанской, сестры Карла. Все это время разочарованная Беатрис, чтобы немного утешиться, тоже заводила романы. Короче, отношения их приняли печальный оборот. Каждый жил своей жизнью, переходя от одного приключения к другому, а в редкие мгновения встреч любовное пламя быстро гасло от взаимных упреков.

Беатрис давно рассталась с надеждой надеть на голову корону герцогини и, не стесняясь, упрекала в этом человека, прежде любимого ею с такой страстью, а Карл все больше тяготился бурными сценами, которые ему приходилось терпеть. В их совместном хозяйстве настолько все разладилось, что однажды Карл даже пригрозил, что сурово накажет Беатрис, а детей отошлет в монастырь.

Между тем в 1657 году декорации наконец сменились. Покинутая и забытая герцогиня Николь тихо преставилась в ее полупустом дворце в Нанси. Но в это же время Карл, уже давно раздражавший испанцев своими коварными выходками, был схвачен в Анвере и отправлен в Толедскую тюрьму. Беатрис осталась в одиночестве, и неожиданно в ней возродились мечты о герцогском достоинстве.

Когда после освобождения из заключения Карл вернулся домой, его встретила Беатрис, но он почти не обрадовался. Время сделало свое дело, и от былой цветущей красоты ее ничего не осталось… или почти ничего. И тем не менее из-за воспоминаний, а также общих детей он обращался с ней почтительно, однако наотрез отказался жениться и тем более возводить ее в ранг герцогини. Потом он отдал ей приказ сеньора: она должна удалиться на родину, во Франш-Конте, и не покидать его пределов.

– Разве вы не обещали на мне жениться, когда станете свободным? – протестовала Беатрис.

– Но я не свободен! Я женюсь на Изабель де Людр!

Такое беспримерное коварство привело к бунту. Отныне герцогская корона стала желаннее вдвойне. Беатрис поставила на ноги всю Европу, требовала защиты у императора, сделала ставку на детей, уже к этому времени женатых, поклялась, что отдаст огромные владения Кантекруа Церкви и лишит детей Карла наследства, если тот не примет решения на ней жениться.

Но силы Беатрис были уже на исходе. Бурная жизнь подточила ее здоровье, и вскоре у принцессы де Кантекруа осталось сил ровно на то, чтобы вернуться в Бельвуар весной 1663 года и ждать смерти.

И тогда Карл, осаждаемый со всех сторон детьми, которые пришли в бешенство, узнав, что огромное состояние от них ускользает, согласился покориться.

– Но только если и вправду нет надежды, – уточнил он цинично.

Двадцатого мая 1663 года архиепископ Безансонский наконец-то благословил этот странный брак, который на сей раз был безупречно законным. В течение целых двух недель Беатрис вкушала сладость обращения «госпожа герцогиня», а затем, успокоившись, оставила все почести и блага мирской жизни, удалившись в обитель клариссинок, где и окончила свои дни с подлинным достоинством герцогини Лотарингской.

Карл, узнав об этом, всплакнул. Но это ничуть не помешало ему в шестьдесят один год жениться на юной Луизе д`Аспремон, которой исполнилось всего пятнадцать!

Жан-Батист Эстель, французский консул в Сале, уже начинал терять дипломатическую выдержку и еле сдерживал злость, как самый обыкновенный мальчишка. Он стоял на кормовой надстройке «Фавори» – адмиральского судна с опознавательными знаками графа д`Эстре, – не просто опираясь на золоченую балюстраду, а намертво вцепившись в нее пальцами. Придерживая другой рукой парик и шляпу с плюмажем, чтобы защитить их от порывов ветра, он со все возраставшей тревогой вглядывался в даль. Вокруг судна, бросившего якорь посреди вади [36]Бу-Регрега, на равном расстоянии от рыжих стен Рабата и пиратского города Сале, сновали каики [37]с рыбаками либо товаром, но ни один из них по какому-нибудь знаку или убранству не походил на тот, что должен был доставить посланника султана.

Безупречно чистые доски полуюта слабо отозвались на стук красных каблуков адмирала д`Эстре, и вскоре наверху лестницы появилась его статная фигура в голубом, шитом золотом мундире. Он дружески потрепал консула по плечу.

– Так где же наш посланник? Похоже, он не догадывается, что прилив ждать не будет, а нам он еще понадобится, даже в присутствии его драгоценной персоны.

– И не говорите, монсеньор, не говорите… Солнце садится, скоро время вечерней молитвы, а его все нет. Если бы еще знать, что султан рвется в Версаль на переговоры, можно было бы сделать прогноз, однако Мулай-Исмаил хранит глубокое и, я бы сказал, угрожающее молчание на этот счет.

Д`Эстре пренебрежительно пожал плечами и, достав из кармана золотую бонбоньерку, извлек откуда засахаренную сливку, изысканное лакомство из Котиньяка.

– Вы и правда, Эстель, верите в успех этих переговоров? Ведь берберийский султан и раньше отправлял нам посланников.

– Этот должен был стать вторым, монсеньор, – вздохнул Эстель, – а мы отослали уже шестерых. Однако ни господин де Сент-Аман, ни шевалье де Шатобриан, ни даже господин Пиду де Сент-Олон, представляющий Францию сейчас, почти ничего не добились в деле освобождения огромного числа пленников-христиан, удерживаемых в марокканском королевстве. Корсары Сале и другие пираты, бесчинствующие на морях, ежедневно поставляют новых рабов, но Мулай-Исмаил вернул нам пока лишь две сотни.

– Две сотни, монсеньор, – вновь раздался печальный вздох.

– Слишком мало, и я вас поддерживаю: нет у меня веры в «добрую волю» султана. Для строительных работ, которые он вот уже двадцать лет с невиданным размахом ведет в Мекнесе, ему требуются пленники.

Адмирал ответить не успел. Тишину вечера прорезал протяжный крик муэдзина:

– Алла… Ля илла…

– Что я говорил, – пробормотал Эстель, – началась молитва, теперь посланник может все отменить в последнюю минуту.

– Явится он или нет, – сухо проговорил адмирал, – ровно через час, с началом прилива, якорь будет поднят.

И он удалился, оставив несчастного Эстеля, который уже готов был рвать на себе волосы от отчаяния. Если посланник не явится или адмирал отправится в путь, не дождавшись его прибытия, в судьбе тысяч французских пленных вновь ничего не изменится, а консул до сих пор не мог равнодушно видеть больных, голодных, закованных в цепи и одетых в лохмотья рабов султана, таких же французов, как и он сам.

Пока с минаретов двух городов перекликались пронзительные голоса муэдзинов, заходящее солнце окрасило пурпуром рыжие стены башни Хасана [38], а воды реки словно подернулись расплавленным золотом, скрывшим их мрачные глубины. На берегах виднелись тысячи молящихся – грузчиков, матросов, рыбаков или просто прохожих, – распростертых ниц, уткнувших лбы в дорожную пыль и обративших голову в сторону Мекки. С моря подул свежий ветер, соленый, пряный, и Эстель опять испустил глубокий вздох, от которого у любого сжалось бы сердце.