Стивен Сейлор - Империя. Роман об имперском Риме

– Помни об ауспициях, Цезарь. Боги требуют правосудия.

Клавдий медленно кивнул. Он подозвал Нарцисса и что-то сказал ему на ухо. Доверенный вольноотпущенник пересек зал и заговорил со стоявшим у двери преторианцем.

Мнестер остался на полу, по-прежнему заливаясь слезами, но со слабым подобием кривой улыбки. Его лицо напоминало актерскую маску в конце трагедии, когда исполнитель истощен игрой и все еще погружен в катарсис, но уже готов сорвать овацию. Грек решил, что вымолил прощение.

В следующий миг он осознал свою ошибку. Преторианцы окружили его. Один извлек железный стержень с петлей из полоски кожи. Двое гвардейцев придержали Мнестера, чтобы не вырвался; удавку накинули через голову на шею. Два поворота стержня – и петля затянулась. Лицо Мнестера покраснело, затем полиловело. Глаза вылезли из орбит. Из носа потекла слизь. Язык вывалился. Единственный звук, вырвавшийся из глотки, прозвучал диссонансом, словно пискнула мышь.

Человек с удавкой произвел еще один полный поворот стержня. Все тело Мнестера свело настолько сильной судорогой, что преторианцы еле удержали его. Затем грек обмяк.

Труп выволокли из помещения. Нарцисс кликнул раба, чтобы тот вытер пол в том месте, где Мнестер опорожнил мочевой пузырь. В качестве тряпки тот воспользовался туникой казненного.

– Еще о-остались? – глухо осведомился Клавдий.

– Да, – ответил Нарцисс. – Несколько человек.

Клавдий помотал головой:

– На сегодня хватит. Я устал. И голоден.

– Как пожелаешь, Цезарь. Я распоряжусь об обеде.

– Со м-мной обедает племянник Пинарий.

Тит подавил стон и предложил:

– Если ты хочешь побыть один…

– О нет, я настаиваю. Беги, Нарцисс. Мы догоним. – Он повернулся к Титу. – Спасибо, племянник.

– За что?

– Ты помог мне сохранить присутствие духа. Я чуть его не лишился. Мнестера следовало п-п-покарать.

– И все же, Цезарь, тебе незачем лицезреть столь неприятные вещи.

– Разве? Мнестер предал меня. Он заслужил с-с-смерть. Но его игра много лет доставляла мне величайшее наслаждение. Я был обязан ему и не мог не взглянуть на последний спектакль.

За обедом Тит оказался единственным гостем. Он мало говорил. Тишину разбавлял Клавдий, который перескакивал с пятого на десятое: то рассуждал о ситуации в Британии – вроде бы завоеванной, но все еще не усмиренной военачальником Веспасианом, – то изливал свой гнев на евреев и проблемы, причиненные их религиозным фанатизмом не только на родине, но в Риме, Александрии и прочих городах, где собирались заметные группы иудеев.

Казалось, Клавдий полностью отрешился от событий дня. Тит же только о них и думал. Частично он по-прежнему готовился к какому-нибудь ужасному сюрпризу.

Перед мысленным взором стояла предсмертная гримаса Мнестера. Сохранили бы ему жизнь, если бы Тит промолчал? Но ведь он просто напомнил Клавдию об ауспициях. Откуда эта потребность в самооправдании? Ради личной выгоды Клавдием манипулировали все. Тит лишь чуть-чуть подтолкнул его для спасения собственной жизни.

Нарцисс объявил, что прибыл гонец с известиями о Мессалине.

– Да, где она? – спросил Клавдий чуть заплетающимся от вина языком. – Почему ее н-н-нет на обеде?

У Тита засосало под ложечкой.

Клавдий продолжил трапезу. Обгладывая куриную ножку, он произнес:

– Ну же, Нарцисс?

– Мессалина мертва, Цезарь.

Клавдий с непонимающим видом сел на ложе. Несколько раз моргнул, дернул головой, повел плечами. Потянулся за чашей, отпил еще вина. Снова взялся за цыпленка.

Нарцисс ждал, готовый к расспросам. Клавдий безмолвствовал. В конце концов Нарцисс откашлялся и доложил подробности:

– Твои люди окружили ее покои в Лукулловых садах. Рабы не оказали сопротивления. Мессалине дали нож и предоставили возможность покончить с собой. Она заявила, что так и поступит, но ей не хватило мужества. Когда ее одолели сомнения, один из преторианцев забрал нож и докончил дело.

Мессалина зарезана! Такой исход не укладывался у Тита в голове.

Клавдий долго жевал последний кусок, глядя вдаль.

– Будут ли у Цезаря дальнейшие распоряжения? – спросил Нарцисс.

– Распоряжения? Да, вели м-м-мальчику подать еще вина. – Император повернулся к Титу. – Ты славный человек, племянник. Тот, кому я могу доверять! Знаешь, я сделаю тебя сенатором. Ведь был же им твой дед? Сегодня мы лишились нескольких сенаторов, им нужно найти замену. Как ты на это смотришь? – Клавдий глубокомысленно кивнул. – Я произведу тебя в сенаторы с одним условием: если я еще хоть раз п-п-подумаю о браке, ты меня остановишь. Вынесешь вопрос на голосование и вышвырнешь меня из дворца. Пусть я хоть заикнусь о женитьбе, д-даю тебе и остальным сенатором разрешение убить меня на месте, избавив старого дурака от страданий!

После обеда Клавдий пожелал Титу доброй ночи и удалился.

Тот же посыльный, что доставил Пинария к императору, явился проводить его наружу. Они прошли через зал, где Тит ждал вызова. Что-то здесь изменилось.

– Статуи, – произнес Тит. – Где они?

– Какие статуи? – спросил посыльный, потупившись.

– Мессалины и Мнестера.

– Не припомню таких изваяний, – заявил тот.

– Но ты же сам рассказал, как расплавили монеты Калигулы…

Посыльный пожал плечами и ускорил шаг.

Исчезли даже постаменты, а зеленый мраморный пол отполировали так, что не осталось и следа. Изображения Мессалины и Мнестера сгинули, будто никогда не существовали.

51 год от Р. Х.

Для середины децембера погода была мягкой. Толпа сановников и императорских домочадцев выстроилась на Палатине по периметру Авгуратория. Поводом послужил четырнадцатый день рождения молодого Нерона, сына Агриппины, внука Германика, праправнука Августа и внучатого племянника, а ныне приемного сына Клавдия. Тит Пинарий тоже был здесь, с литуусом в руке и в трабее вместо сенаторского одеяния с пурпурной каймой. Ему предстояло осуществить авгурство для отрока, который сегодня наденет тогу и войдет в зрелый возраст.

Хризанта, неизменно прекрасная, находилась среди гостей и чувствовала себя лишь чуточку неуютно в обществе коренных римлянок-матрон, которые неизменно видели в ней александрийку. Свое внимание она в основном посвящала сыну Луцию, которому исполнилось четыре, и Тит счел малыша достаточно взрослым и воспитанным, чтобы присутствовать на церемонии и наблюдать за работой отца.

В ожидании вызова Тит оглядел толпу. Шикарными нарядами щеголяли многие женщины, но никто не выделялся сильнее матери Нерона. Тридцатишестилетняя Агриппина сохранила удивительную привлекательность. Густые волосы разделял прямой пробор; длинные локоны струились лентами, перехваченные на затылке пурпурно-золотой тесьмой. Стола, сотканная из разноцветной пряжи, состояла из множества слоев и складок. Лучистая улыбка открывала чуть выступающие клыки, что многие считали признаком везения. И действительно, в последние годы Фортуна явно благоволила Агриппине.