Евгений Сухов - Кандалы для лиходея

Мережницкий во всем признался. Спокойно, холодно и без тени раскаяния. Пространная речь защитника хоть и произвела впечатление на присяжных, однако вердикт их был единодушен: виновен. И когда Станислава Мережницкого, закованного в наручные кандалы, выводили из здания Окружного суда, из толпы зевак вдруг вырвался и подбежал к полицейской коляске худой седой мужчина и выпустил в Мережницкого пять пуль из револьвера. Шестой выстрел он произвел себе в висок. Все произошло столь стремительно, что никто не успел помешать седому мужчине. Им оказался тот самый муж женщины и отец двух дочек, коих убил Мережницкий. Он скончался на месте, а вот маниак пожил еще пару минут и успел сказать, как утверждал впоследствии репортер «Московских губернских ведомостей» Яков Розальчик, следующую многозначительную фразу:

– Я еще не закончил…

Очевидно, маниак Мережницкий полагал резать и насиловать женщин и на том свете. Такое заключение сделал в конце своего репортажа Яков Наумович Розальчик.

Соня окончил гимназию весьма похвально. И по настоянию отца поступил в Императорское московское техническое училище – высшее учебное заведение, готовившее инженеров-техников. Опять с проживанием в пансионе, зовущемся общежитием. В комнате их было двое: он, Самсон Козицкий, и сын диакона, не пожелавший пойти по стопам отца, бывший бурсак Симеон Архангельский. Кое-как перебивались с хлеба на воду, но не тужили и даже пару-тройку раз в месяц умудрялись посещать одно веселое заведеньице с дешевой водкой и девочками, дарившими телесную ласку за двугривенный.

А потом их однокурсник и приятель Аркаша Бикчентаев, князь, предку которого царь Иван Васильевич при покорении Казани оставил княжеское титло, поскольку мурза Бикчентай, не желая терять приказанские земли, почти добровольно принял крещение, пригласил их на рождественский бал в их доме. Козицкий с Архангельским, естественно, согласились, приоделись по-выходному во все лучшее и отправились на Остоженку, где через два дома от особняка Абрикосовых стоял дом князя Семена Васильевича Бикчентаева и его супруги.

Самсон с Симеоном поднялись по мраморным ступенькам крыльца, в прихожей отдали свои шинелишки на рыбьем меху лакею в ливрее и прошли в просторную залу, освещенную электрическим светом. Бикчентаевы, кажется, были одни из первых домовладельцев на Москве, которые после сооружения электрической станции на углу Большой Дмитровки и Георгиевского переулка провели себе такой свет.

Ах, сколько было в бальной зале прекрасных дам и блестящих кавалеров! В электрическом свете все они смотрелись совсем иначе, нежели при освещении газовом. Королевой бала была избрана дочь князя Семена Васильевича, Вера. Более восхитительной и прелестной девушки Самсон еще никогда не видывал. Архангельский куда-то запропал, и Козицкий, которому было не очень ловко одному, не сводил с Верочки Бикчентаевой пылкого взора.

А потом на хорах грянул оркестр, в бальной зале закружились пары, словом, веселие началось! Все было как на картинках иллюстрированного журнала «Нива»: то кавалеры кружили своих дам, то, припав на одно колено, придерживали за пальчики дам, кружившихся вокруг них.

Потом рядом с Козицким появился турок. Он был с огромными черными усищами, в чалме и синих атласных шароварах, подпоясанных кушаком. За кушак был заткнут длинный кривой кинжал в деревянных ножнах.

– Аллах акбар! – воскликнул турок и вынул из-за пояса кинжал. – Сычас я тибя пуду рэзат, нэверный!

Самсон едва признал в турке Архангельского:

– Ты, что ль?

– Я-а, – растянул в улыбке рот Симеон, довольный замешательством приятеля. – Узнал?

– А где костюмчик взял?

– В гардеробной, – ответил Архангельский. – Там всем желающим маскарадные костюмы выдают за просто так. Хочешь тоже во что-нибудь облачиться?

– Пойдем, покажешь, – с готовностью отозвался Козицкий и пошел вслед за товарищем. Среди офицеров и роскошных дам бедному студиозусу делать было нечего. Разве что терять остатки праздничного настроения…

В гардеробной Самсон долго подбирал себе костюм и наконец выбрал одеяние пирата. Ему выдали камзол, ботфорты, треугол и черную повязку на глаз. Гляделся он настоящим властителем морей. Может, родись он в Европе в веке, эдак, семнадцатом, он таковым бы и стал? Брал бы торговые суда на абордаж, пил бы из бочек тягучий ром и горланил бы пиратские песни…

– А теперь куда? – спросил Самсона Архангельский, осмотрев одеяние. – В нашей одежде мазурку и полонез не станцуешь…

– Это точно, – согласился с приятелем Козицкий. – Как ты думаешь, где место для пирата и турка?

– Полагаю, в буфетной, – усмехнулся Архангельский. – Самое время выпить-закусить.

– Я тоже так думаю, – снова согласился Козицкий, и они отправились в буфетную, что располагалась на первом этаже.

Буфетная была наполовину пуста. Два господина во фраках, уже крепко выпившие, спорили, получит ли рейхсканцлер Германии Бисмарк отставку в связи со своим грядущим семидесятилетием или продлит службу еще на одно пятилетие, как это уже дважды случалось. Пузатый господин в альмавиве и маскарадной маске, что сидел у самого входа, пил двадцатилетней выдержки коньяк, закусывая его засахаренными дольками лимона и довольно крякая после каждой рюмки. В углу двое молодых людей в вицмундирах чиновников Министерства иностранных дел обсуждали некую Амалию Флоранс, которая была ангажирована на все танцы «этим несносным полковником Рындовским, которому впору внуков нянчить». Впрочем, все это не касалось двух студиозусов, заказавших себе балычка и графинчик очищенной.

А в бальной зале вовсю музицировал оркестр. Веселие жизни опять проходило мимо…

Когда графинчик был допит, Самсон снова обратил внимание на пузатого господина в альмавиве. Тот, здороваясь с каким-то штаб-офицером, проходившим мимо, неловко привстал, потом снова сел на свое место, и у него из-под маскарадного плаща выпало, вернее – выскользнуло, портмоне и мягко так легло на пол. Пузатый господин этого не заметил и продолжал самозабвенно прикладываться к рюмке. Скоро господа во фраках покинули буфетную. За ними вышли и молодые люди в вицмундирах, продолжавшие уже на ходу сетовать на ангажированную старым полковником Амалию Флоранс, которая могла бы и отказать «несносному старикану».

Архангельский, кажется, крепко захмелел и ничего вокруг себя не замечал. И когда они с ним выходили из буфетной, Козицкий, проходя мимо пузатого господина, наливавшего себе очередную рюмку, подтолкнул пиратской ботфортой его портмоне к выходу. А потом просто наклонился и подобрал его, словно только что выронил.