С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

После войны мы жили скудно. Не мы одни – все вокруг жили скудно. Теперь уже не приезжали родственники из Одессы‚ не собирались за столом в тесной комнате‚ не слушали песни. Приходили порой евреи, соседи по дому‚ просили поставить пластинку‚ и отец вытаскивал не новый уже патефон‚ крутил ручку‚ менял иголки‚ и та же музыка играла в тех же стенах‚ но старые песни слушали теперь иные люди. А в школьном буфете уже продавали винегрет со свеклой и печеные пирожки с повидлом; в центре города появились тетки с лотками‚ и недосягаемое на них мороженое; однажды к вечеру мама пообещала приготовить на завтрак лапшу на молоке‚ и даже во сне мне приснилась та лапша: как сейчас помню‚ через полвека.

Самое главное чуть не забыл! В мой мир входило окно. Два окна. Огромные окна на бульвар‚ и лип цветение‚ и влюбленных шуршание‚ крыши вдалеке над крышами‚ а постаравшись‚ можно выделить ту‚ особую‚ под которой запрятался театр Революции – бывший "Парадиз"‚ бывший "Интернациональный" архитектора Ф. Шехтеля. А прямо через бульвар главный дом моего детства‚ с плешивыми подтеками по стене‚ "Охраняется государством": прелестный в своей запущенности "допожарный" особняк Луниных‚ с флигелем и хозяйственными службами‚ который перестроил Д. Жилярди после великого московского пожара. Сотни раз засматривался на него‚ сотни сотен раз: восемь колонн на доме‚ шесть на флигеле – можете не проверять. Летом за окнами шум‚ гам‚ пекло асфальтовое‚ грохот трамвая по стыкам‚ трезвон на бульваре от послевоенных трофейных велосипедов. Зимой нестойкая тишина за законопаченными рамами. А первого зато мая‚ с раннего утра – весна‚ промытые стекла‚ проклюнувшиеся клейкие листочки‚ трепетание кумача на ветру‚ музыка на весь город – не усидеть: "Кипучая‚ могучая‚ никем непобедимая..."

А в мире подкапливалась холодная война‚ горы новейшего оружия‚ заготовленного впрок на нас с братом. Бульвар сделался правительственной трассой‚ и зашагали по аллеям "топтуны"‚ сытые‚ румяные‚ весь день на свежем воздухе. А впереди были безродные космополиты‚ которых гоняли палками‚ и "убийцы в белых халатах"‚ и умер Сталин, как подгадал‚ и положили его в мавзолей‚ вынули из мавзолея‚ и открыли Кремль для всеобщего обозрения: толкотня на подходе‚ толпы зевак внутри‚ всякий лапотник прёт без спроса‚ будто в кабинет без доклада. Вернулись из лагерей недобитые "враги народа" – не на ликующем танке возмездия‚ не опрокинув небо в яростной атаке: тихо‚ буднично‚ по-канцелярски‚ и примостились на лавочках жертвы вперемежку с палачами‚ досиживая дни свои. Короли страдают там‚ где рабы не почешутся‚ но кто они‚ наши короли?.. А потом сотворилось совсем уж невозможное: построение Чехословакии в отдельно взятой стране. А потом приоткрыли дверцу‚ через которую мы поехали.

Никто за нас не пройдет этот путь. Или мы‚ или дети наши.

Я прилетел в Москву ночью. Через тринадцать лет. Было прохладно. Поддувал ветерок. А потом пошли дни солнечные‚ дни пасмурные‚ и улицы‚ дома‚ перекрестки‚ что заново всплывали в памяти. Припомнил Собачью площадку: там мы гоняли мяч‚ по многу часов подряд‚ в двое ворот и в одни ворота‚ голодные‚ с невыученными уроками‚ а наигравшись‚ бежали домой и гнали по булыжнику консервную банку‚ с криком и грохотом. Прошел по Большой Молчановке: мимо школы своей‚ мимо детской поликлиники‚ памятной уколами‚ мимо несуществующего теперь дровяного склада‚ мимо родильного дома Грауэрмана‚ где я появился на свет‚ мимо аптеки на углу‚ которой давно нету‚ мимо Гоголя‚ притулившегося во дворике‚ мимо‚ мимо...

А еще было Востряковское кладбище‚ – как же его не навестить‚ как не навестить своих‚ с которыми навсегда‚ казалось‚ распрощался? Так уж оно совпало: умер двоюродный мой брат‚ и я‚ будто подгадал‚ оказался в тот день в Москве‚ и стоял в огромной толпе‚ которая его провожала‚ единственный из всех‚ способный прочитать и прочитавший по нему кадиш: "Да возвеличится и освятится великое имя Его..."‚ – если бы я приехал в Москву только для этого‚ этого было бы достаточно.

А был еще Суворовский бульвар (для кого Суворовский‚ а для меня Никитский)‚ главный бульвар моей памяти. Зашел в девятую квартиру‚ прошел по коридору‚ огладил дверь‚ заглянуть не посмел. В этой комнате выросли мы с братом. Из этой комнаты увезли отца‚ чтобы не вернулся назад. В этой же комнате‚ на диванчике‚ умерла мама моя. Ноги дрожали в тот раз‚ когда проходил коридором‚ но в иные свои приезды в квартиру уже не захожу‚ лишь сижу на скамейке и посматриваю на окна под крышей‚ посреди водосточных труб.

Стариков на бульваре нет. Тех стариков‚ что знали моего отца. Но встал стенд для газет‚ напротив дома‚ а на нем крупно‚ поперек: "Жиды‚ убирайтесь из России!" Вроде‚ не для меня та надпись: я гость в этом городе‚ я давно уж "убрался"‚ а цапнуло коготком. Особенно на бульваре‚ напротив дома‚ где пятьдесят лет прожили мои родители. И работали‚ и печалились‚ голодали-холодали вместе со всеми.

Нет стариков‚ нет прошлого‚ нет теперь и меня.

Но почему зацепились в памяти те мелодии‚ которые слышал когда-то? Разве они были единственными? Нет‚ конечно. Радио исправно валило на головы песни о счастливом детстве‚ и в школьном хоре‚ помню‚ мы дружно пели под аккомпанемент разбитого инструмента: "Сталин – наша слава боевая‚ Сталин – нашей юности полет..." Но отчего это исчезло тут же‚ сгинуло из памяти и из жизни‚ будто никогда не бывало‚ а Шульман с Эпельбаумом остались навсегда и вызывают до сих пор радость узнавания‚ грусть воспоминаний‚ ответные толчки сердца?

И пока так оно есть‚ пока так оно будет, живы они‚ мои родственники‚ убитые в той войне‚ жив тот‚ кто пел вечерами у окна‚ жива музыка моего детства...

Запрягайте‚ хлопцы‚ коней:

Кони вороные‚

Кони вороные.

Мы поедем догонять

Годы молодые.

Мы поедем догонять

Годы молодые...

"Без четверти девять‚ распугав ребятишек‚ во двор въехала похоронная машина. Шофер‚ здоровенный мужик в мятом‚ рыжем пальто с надорванными карманами‚ остался сидеть за рулем‚ уложив руки на баранке‚ а грузчик‚ мелкий‚ щуплый‚ в бесцветном от старости ватнике‚ в стоптанных сапогах‚ в кепке до бровей‚ поднялся по лестнице на нужный этаж‚ сверился по бумажке‚ позвонил. Ему открыли и сразу засуетились‚ заплакали‚ стали прощаться. Грузчик ждал на лестничной площадке‚ курил‚ потом сплюнул папиросу‚ растер сапогом по полу‚ пошел вниз. Минут через десять они поднялись вдвоем‚ неся гроб. Шофер шел сзади‚ неодобрительно поглядывал на узкие лестницы и короткие площадки‚ а поднявшись‚ встал в распахнутых дверях‚ уткнулся головой в притолоку‚ равнодушно глядел на привычную ему суету и слезы‚ на судорожные попытки задержать последние минуты прощания.