Юрий Вяземский - Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Слухи о Юле затихли, когда стали выясняться подробности приговора, произнесенного Августом над своей дочерью Юлией. Да, сослана на Пандатерию, пустынный утес в шести милях от побережья Кампании — об этом говорилось в послании сенату. Но как сослана! Во-первых, пожизненно. Во-вторых, сосланной запрещено давать вино и предоставлять малейшие удобства жизни. В-третьих, к Юлии приставлена многочисленная охрана, которая стережет ее, как стерегут опасных государственных преступников. Ни раба, ни свободного к ней не подпускают, а если кто-то к ней все же отправляется, то исключительно с ведома Августа, который требует в точности сообщить ему, какого возраста, вида, роста посетитель и даже какие у него телесные приметы и шрамы. С Юлией постоянно находится ее престарелая мать Скрибония; ей принцепс то ли оказал милость, то ли приставил ее охранять беспутную дочь, то ли тоже сослал в наказание — за то, что она, Скрибония, выродила на свет подобное исчадье Аида.

IX.Самого Августа в июне никто не видел: он ни разу не появился в сенате, хотя трижды в этом месяце устраивались заседания; он никого, даже ближайших к нему Фабия, Страбона, Пизона, Вара и Агенобарба, не принимал у себя в Белом доме; он не участвовал ни в одном из главных июньских праздников: ни в Карналиях, ни в Весталиях, ни в Матралиях, ни в День Фортуны. Говорили, что принцепс так тяжело болен, что даже в носилках не может покинуть своего дома. Но, странное дело, его лечащего врача Антония Музу часто встречали на улицах или гуляющим в садах Мецената, на Аппиевой дороге и даже на правом берегу Тибра, причем вид у него был весьма праздный. И Ливия присутствовала на каждом праздничном мероприятии, нежная с весталками, улыбчивая с сенаторами, покровительственная к всадникам и снисходительная к простому народу… Представляешь себе? Отец Отечества тяжело болен, а его супруга, его придворный врач, которые во время даже легких недомоганий ни на шаг от него не отходили… Тут что-то одно: либо он, несмотря на болезнь, гневается на них и до себя не допускает; либо нет никакой болезни, она лишь предлог, и, судя по всему, нет и Августа в Риме, раз Ливия и Муза предоставлены самим себе и, как злые языки говорят, «не при Теле».

В середине июня в сенате было зачитано письмо от Тиберия — он еще оставался пятилетним трибуном, шел последний год его трибуната. В этом послании он сообщал, что неоднократно, как мог, заступался за Юлию, пытался содействовать примирению отца с дочерью, просил тестя о снисхождении к своей бывшей жене, но, коль скоро принцепс произнес приговор, он, Тиберий, просит отцов-сенаторов ходатайствовать перед Отцом Отечества, чтобы по меньшей мере Юлии были оставлены все подарки, которые он, Клавдий Нерон, ей сделал… Зачем было написано это письмо? Зачем его разрешили зачитать перед сенаторами? Так Вардий меня вопрошал. А я тебе, Луций Сенека, теперь адресую этот вопрос.

Лишь в следующем месяце, на играх в честь Аполлона, в самом конце их, в третий день до июльских ид, Август неожиданно объявился и предстал перед народом в храме Аполлона Палатинского. Выглядел он и правда словно после долгой и тяжелой болезни: лицо осунулось и покрылось желтоватыми пятнами, веки припухли, под глазами мешки, а сами глаза еще больше сдвинулись к переносице. Но взгляд горел каким-то одновременно грозным и раненым огнем.

По окончании молебна его обступил народ и стал упрашивать, чтобы он пожалел единственную дочь и вернул ее из изгнания. Август терпеливо выслушал ходатаев, никого из них не прервав, а когда все умолкли, угасил огонь во взгляде, печально улыбнулся и грустно ответил:

«Спасибо, друзья, за ваши милосердные пожелания. Позвольте и мне пожелать вам таких же жен и таких же дочерей, как моя Юлия».

Вечером в театре Помпея перед началом представления не только плебеи, но и всадники, сидящие в первых рядах, встали со своих мест и, обращаясь к Августу, стали умолять, а некоторые требовать, чтобы принцепс во имя Аполлона Избавителя, во имя всех великих богов перестал гневаться на Юлию и хотя бы смягчил ее наказание.

Август и тут, похоже, попытался угасить свой огненный взгляд, но он от этой попытки лишь яростнее и болезненнее вспыхнул. И, левой рукой прикрыв глаза, а правой указав в сторону Тибра, громко воскликнул, не желая или не в силах сдержать свои горькие чувства:

«Скорее вот он, Тибр, свои воды смешает с огнем, чем я перестану сердиться на ту нечестивую, за которую вы просите, и гневаться на себя, который выродил и воспитал это развратное животное!»

Устроители поспешили начать представление. Но только оно завершилось, толпы народа, вооружившись факелами, побежали на берег реки, дабы смешать воду с огнем — окунали факелы в Тибр и кричали: «Видишь? Он смешивает! И ты, Цезарь, смешай! Погаси! Пощади ради нас!»

Но Август оставался неумолим.

Рассказывая всё это, Гней Эдий Вардий подрезал лозы, мастерски орудуя серпом и двигаясь вниз по склону холма.

Дойдя до конца виноградного ряда, Вардий выронил серп, — он его специально выронил, раскрыв ладонь, чтобы «зуб Сатурна» упал. И сказал:

X. — Я сам об этих событиях знаю лишь по рассказам. Я ведь еще в конце мая, после сенатского заседания в Юлиевой курии, уехал из Рима. Хотя в списки обвиняемых я не попал, но оставаться в Городе было небезопасно. Знающие люди мне намекнули. И я уехал. Сначала обосновался в Массалии. Затем перебрался в Лугдун. А из Лугдуна — сюда, в Новиодун. Как мне тогда казалось, на край света.

Перед отъездом, — продолжал Гней Эдий, — я зашел попрощаться с моим драгоценным другом. Феникс сидел в таблинуме за столом. Перед ним лежала восковая дощечка. А на ней были начертаны стихи. Вот эти:

…Я эти стихи знал наизусть. Это были слова Медеи из второй Фениксовой трагедии. Я удивился и спросил:

«Ты снова вернулся к “Медее”? Хочешь ее переделать?» Феникс мне не ответил. Я внимательнее присмотрелся и увидел, что стихи на дощечке написаны незнакомым почерком. А под стихами — приписка: «Теперь ты свободен. Радуйся и прощай».

Тут Феникс заговорил и сказал:

«Это я ее погубил…»

«Не говори глупостей! — испуганно воскликнул я. — Она сама во всем виновата! Она не только себя опозорила, но потащила за собой многих, очень многих людей!.. Она бы и тебя погубила, если б боги тебя не хранили!»

«Да-да, именно потащила, — согласился со мной Феникс. — Она, когда начала тонуть и поняла, что гибнет и тонет, она попыталась уцепиться за меня. А я, чтобы самому спастись, разжал ей руки, оттолкнул… еще дальше вниз и на дно… Она утонула, потому что я ее не спас».