Джейсон Гудвин - Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Указать точную причину нестроений было непросто, так что люди могли лишь горевать по былым временам, когда райя не бралась за оружие и все были покорны закону и воле султана. «Каждый поступал так, как ему угодно, — сокрушался престарелый историк Селяники. — Когда гнет и беззаконие усилились, люди устремились в Стамбул. Старый порядок и согласие нарушились».

Прежде общей тенденцией в империи было стремление всех ее элементов собраться воедино; теперь же властвовала тенденция противоположная. В 1651 году валиде Кёсем, мать двух султанов и величайшая мастерица дворцовых интриг, прежде всегда выходившая победительницей из схваток с врагами, наконец выпустила власть из рук. После долгих поисков Кёсем обнаружили в ее личных покоях, где она пряталась под грудой одеял.

Подвергшись нападению разъяренных молодых людей, жадных до богатств, она в мгновение ока лишилась всех своих одежд; ее меха были разорваны на мелкие куски, с нее сорвали все кольца, браслеты, подвязки и прочие вещи, так что она осталась совершенно нагой. Ухватив за ноги, ее потащили к воротам гарема… Там вышеупомянутый Доганджи сел королеве на спину и схватил ее голову, меж тем как остальные затягивали шнурок. Королева, хотя и была восьмидесяти с лишним лет и без зубов, да к тому же лишилась сознания, одними деснами так сильно укусила его за большой палец, который случайно попал ей в рот, что он смог освободиться, только когда ударил ее рукояткой кинжала по лбу рядом с правым глазом. Королеву душили вчетвером; однако будучи неопытны в этом деле, они трудились очень долго и в конце концов, решив, что королева мертва, бросили ее и с криками: «Она мертва, она мертва!» — побежали сообщить новость Его Величеству; однако едва они удалились, как королева поднялась с пола и стала крутить головой. Тогда убийц позвали назад, шнурок набросили во второй раз и так сильно затянули его рукояткой топора, что королева наконец умерла.

Так описал эту сцену сэр Пол Райкот. Далее он рассказывает, что это страшное убийство так напугало утонченных придворных, что в панике они позабыли все, чему научились за долгие годы прилежной учебы в дворцовой школе. «В ушах присутствовавших тогда во дворце звенели крики на самых разных языках. Кто кричал по-грузински, кто по-албански, кто по-боснийски, кто по-мингрельски, а прочие по-турецки или по-итальянски», и все они, эти сановники в подобающих их положению одеждах и в украшенных плюмажами тюрбанах, соответствующих должностям, занимаемым ими в этом идеально устроенном государстве, беспомощно орали друг на друга, не в силах понять, что кричат им в ответ.

«Что за дивное зрелище — наблюдать новое устройство мира и непривычный облик вещей в том, что касается обычаев, традиций, привычек, пищи и языка, — записал путешественник Эдвард Браун летом 1669 года. — Стоит отъехать на день пути от Рааба, как человеку начинает казаться, что он распрощался с нашим миром, и, еще не доехав до Буды, попал в другой мир, совсем не похожий на страны Запада, ибо здесь не носят волос на голове, лент, манжет, шляп, перчаток; здесь нет кроватей и не пьют пива». Браун говорил от лица многих поколений западных путешественников, которых, стоило им шагнуть за порог Дар-уль-Ислама, неизменно охватывало чувство, будто они попали в другой мир.

Империя никогда не имела четких очертаний, разве что представляла собой что-то вроде восьмерки, круги которой сходились в Стамбуле, но, когда ты попадал туда, переправившись через Дунай у Рааба, или преодолев горные перевалы на побережье Далмации, или после морского путешествия (в пятидесятые годы XVII века — тридцать шесть дней от Венеции до Константинополя), — даже воздух казался иным. «Разве вы не дышите воздухом Великого сеньора? — вопрошал в XVII веке один великий визирь у иностранных торговцев, вымогая деньги. — И вы ничего не заплатите за это?»

Приграничные территории к тому времени были довольно унылым местом. Христиане понастроили там фортов и карантинных станций, турки укомплектовали гарнизоном каждую из своих крепостей, но в целом эта территория производила впечатление позабытой страны, которую оживляют лишь время от времени проходящие по ней армии или конные отряды, отправляющиеся в набег. Османские торговцы редко забирались так далеко — их отпугивал уже один карантин, не говоря об опасностях, ожидающих в христианских землях. Запад дал этому великому рубежу, этому культурному разлому, разделившему Европу, лишь крупицу той энергии, что была накоплена здесь теми, кто раздвигал границы империи — до берегов Атлантики, до венгерских равнин, до берегов Дуная и Днепра, до Каспийского моря и пустынь Магриба — в те дни, когда османское приграничье было полно жизни.

У каждого гостя с Запада был свой момент инициации. Молодой английский путешественник Александр Кингслейк испытал его в 1846 году в Эсене, когда огромная толпа людей в красочных одеждах набросилась на его чемоданы, передралась из-за них и в конце концов втащила их на крутой берег реки, а молодой чешский дворянин барон Вратислав — летом 1599-го, когда обнаружил, что местные жители даже самые мелкие услуги оказывают за плату — на турок, наставляет он последующих путешественников, деньги оказывают весьма «успокаивающее» воздействие. Французы неизменно обращали внимание на то, что на смену сапогам, гетрам, камзолам, лосинам и вообще всему, что носят в Европе, приходят самые простые халаты и богатый набор разнообразных головных уборов. Это был тот момент, когда, как писал один философ XVI века, который в Османской империи не бывал, путешественник, прибывший из Венеции, чувствует, что покинул город и попал в овчарню. Вы въезжали в империю, солдаты которой встречали вас цветами и поцелуями. Великолепный конный отряд сипахи — в воздухе реют копья, луки натянуты, колчаны полны стрел, на плечи наброшены шкуры диких зверей, на головах белоснежные тюрбаны, темные лица обветрены — проносится, поднимая облако пыли, чтобы составить вам эскорт. В 1599 году, когда английский коммерсант Джордж Сандис думал, что уже вот-вот ступит на турецкий берег, греческая команда судна начала вести себя странно: утверждая, что за ввоз вина полагается смертная казнь, «они, не желая выливать такой хороший напиток в море, выпили его; капитан то спит мертвецким сном, то вскакивает, полный энергии, и начинает проявлять свой вспыльчивый нрав; находящийся на корабле слепец рассекает тростью воздух и падает за борт; капитан, внезапно пробудившись к жизни, начинает размахивать направо и налево абордажной саблей, и вся команда, спасаясь от него, прыгает в море».