Юрий Никитин - Князь Владимир

– Видел выгребную яму за бараками? Так вот я недавно слышал, как один червячок, молодой такой, спрашивал другого, постарше: верно ли, батя, что есть где-то червяки, что живут в яблоках? Верно, ответил ему другой червяк. Первый вздохнул завистливо и спрашивает: а верно ли, что есть червяки, что живут в цветах? Верно, отвечает старший недовольно. А верно, что иные живут в сладких грушах? Верно, бурчит старший. Так почему же, спросил молодой червяк с великой тоской, мы сидим в дерьме? Старший подумал и ответил торжественно: есть, сынок, такое великое понятие – родина!..

Олаф хохотнул, но в синих глазах была насмешка и превосходство над самим Вепрем:

– Здорово! Вот только вся империя – гнилое яблоко. Да и что говорить, под здешним солнцем все загнивает быстро.

Вепрь рявкнул:

– И ты туда же?

– Я? – удивился Олаф. – Я остаюсь. Хоть империя и гниет, зато как гниет! Мне нравится.

Уже на корабле Олаф, гордясь красивым почерком, написал отцу длинное письмо. Полюбовался, посыпал мелким песком – высохнет быстрее, – подул, хотя свирепый северный ветер мгновенно высушил чернила.

Владимир сказал скептически:

– А как прочтет? Небось во всей твоей Свионии днем с огнем не отыщешь грамотного.

– А жиды на что? – обиделся Олаф. – Они ж все грамотные! Им вера велит быть грамотными.

Владимир удивился:

– Неужто и туда добрались? У вас же там, окромя голых камней и селедки, голо, как у славянина в каморе.

Олаф любовно свернул письмо в трубочку, перевязал шелковым шнурком. Владимир с усмешкой следил, как друг, высунув язык от усердия, плавит красный сургуч на свече, закапывает края свитка и перекрещение шнурков, шипит от злости, когда горячий сургуч каплет на пальцы, ловкие лишь с рукоятью боевого топора.

– А Локи их знает… – ответил Олаф рассеянно. – Может быть, ищут камень для своего храма. Я слышал, им кто-то порушил. У нас самый крепкий гранит, как и мы сами. Храм из наших глыб так просто не разрушить!

Красивый, сильный, с грудью в самом деле похожей на гранитную плиту, он потыкал именной печатью на перстне в еще мягкий сургуч, протянул Владимиру:

– Я все написал. Он даст тебе войско!

– Он ждет тебя, – напомнил Владимир уже без надежды. – Если бы у меня был отец… И если бы меня так ждал! Может, не стоит тебе принимать веру Христа?

– Елена настаивает, – вздохнул Олаф.

– И ты подчинишься женщине?

Олаф грустно взглянул на друга. В синих глазах викинга было странное превосходство и печаль.

– Ты еще не понял… что все, что делаем… что делают мужчины… все ради женщин?

Владимир стиснул челюсти. Он уже был уверен, что на самом деле даже их Иисус пошел на крест ради женщины. Но память людская выбирает назидательное, что можно использовать для воспитания потомства. Правду замалчивает или перевирает. Конечно же, ради любви к женщине. Но теперь говорят – ко всем людям.

– Прощай, – сказал он невесело.

– А ты… с Анной… как?

Голос Владимира был искаженным от горя и ярости:

– Я все равно ее возьму!.. Одну или… нет, теперь с Царьградом вместе!

Хмурый воин пропустил Ингельда вперед и плотно закрыл за ним дверь. В комнате сутулил над столом широкие плечи тяжелый человек. На стук двери оглянулся, на Ингельда взглянули острые глаза его дяди, конунга Эгиля. Суровое лицо, словно вырезанное из камня, было мрачным.

– Сядь, – велел он тяжелым голосом. – Я позвал тебя для очень важного разговора. И пусть ничьи уши не услышат моих речей!

Ингельд насторожился, но сердце в предчувствии опасности и крови забилось радостнее. Он ощутил, как в сильном теле просыпается яростная жизнь, по коже забегали щекочущие мурашки.

– Клянусь Валгаллой!

Он осторожно присел на край скамьи. Конунг некоторое время смотрел на свои огромные ладони на столешнице, медленно стиснул пальцы. Кожа натянулась и побелела на костяшках, сухо заскрипело.

– Догадываешься, зачем тебя призвал?

– Я видел хольмградского конунга Вольдемара. Он прибыл из Царьграда. Стал старше, выглядит зрелым мужем. Ты решил дать ему помощь?

Эгиль с досадой стукнул кулаком по столу:

– Мы не ромеи, чтобы нарушать клятвы. Вольдемар выполнил все, о чем договаривались. Он присмотрел за Олафом! Тот взматерел, научился многому. Вроде бы даже замечен базилевсами. Да-да, у ромеев сейчас правят два брата. Олаф уцелел в самый трудный, первый год.

– Ну, – осторожно вставил Ингельд, – Олаф мог и сам…

– Вряд ли, – рыкнул Эгиль. – Олаф отписал мне, что Вольдемар не раз спасал ему жизнь. Вообще просит относиться к хольмградцу как к собственному сыну!

Ингельд терпеливо ждал. Жилы на лбу конунга напряглись, синяя вена на виске часто-часто дергалась. Дыхание с шипением вырывалось сквозь стиснутые зубы.

– Олаф не вернется?

– Пока не хочет. Он даже написал, что готовится принять эту… эту веру рабов!

– А Вольдемар уже принял?

Эгиль зло стукнул кулаком по столу. Посуда подпрыгнула.

– Этот хитер как лиса! Хотя такой может менять веры чаще, чем портянки, – я таких за полет стрелы насквозь вижу! – но и то остался в своей, славянской… Или русской. А Олаф – дурак! Он ежели примет, то уже не откажется. Ему, видите ли, честь не позволит! Эх, ладно. Пей мед, слушай внимательно.

Ингельд послушно отхлебнул из кубка. Вкуса не ощутил, сердце колотилось о ребра в ожидании подвигов, звона железа, дальних походов на драккаре, рева пожаров и страшных криков жертв.

– Все слышали, как я обещал дать войско конунгу Вольдемару. И я дам! Не бесплатно, конечно. Мы договорились о плате. По две гривны с каждого киянина! А Киев – город очень богатый. Конунг Вольдемар хочет использовать нас в своих интересах и… интересах Гардарики. Да, мы беремся помочь. За то, что он присмотрел за Олафом в Царьграде, я обещал… да, обещал! Но ярлы меня не поймут, если не возьму с Вольдемара хорошую плату. Но и о плате, как я уже сказал, договорились. Ярлы довольны. Теперь дальше. Есть еще наши интересы! Мои и… теперь твои, племянник. Они превыше всех остальных.

Ингельд дернулся:

– Дядя… разве не Олаф должен был повести наших людей в помощь Вольдемару?

Конунг помолчал, а когда заговорил, в голосе были злость и восхищение:

– Конунг Вольдемар оказался даже сильнее, чем я ожидал! Он не только присмотрел за Олафом. Сумел превратить его в лучшего друга. Олаф хольмградцу предан больше, чем родному отцу.

– Дядя, – воскликнул Ингельд потрясенно, – что ты говоришь?