Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

— Арон, ты настоящий Аронсон. Ты, я да Сарра. Против нас ты гой, Авшалом. Ты хоть знаешь об этом?

— Прикажешь пройти гиюр? Надеешься, что меня дополнительно укоротят?

— Прекратите уже оба выпендриваться передо мною. Я предлагаю Рафаэля Абулафию и Тову… нашу Тову. Что ты скажешь, Арон?

— Твою Тову?

Если Рафаэль Абулафия никаких нареканий не вызывал, то проку от Эйндорской волшебницы Арон не видел.

— Но у нее есть мацлема, — это слово уже было в еврейском языке. — А если понадобится что-то сфотографировать? И потом все сбывается, что она говорит.

— У Авшалома тоже есть мацлема, — сказал Арон.

— С незапамятных времен все разведслужбы держат гадателей, — поддержал Сарру Авшалом.

— Очевидно, не все. Иначе б мы не постились девятого аба [86], — это уже Александр. Чтобы Александр был против, достаточно Авшалому быть за.

— Тову в резерв, — заключил Арон.

«Она все равно узнает», — подумала Сарра.

Было уже поздно, когда в доме Аронсонов погас свет. Арон избегал садиться за руль в ночное время. Герои НИЛИ (гиборим НИЛИ, как их будут называть после полувекового умалчивания, — и то не всех расколдуют: конек-горбунок Цвийка так и остался в стойле) — герои НИЛИ расположились на ночлег. Арон в своей комнате, в своем «гробу» — он когда-то намеренно заузил кровать до размеров гроба, чтобы исключить любые поползновения к нему присоседиться. Сарра с Авшаломом и Александром устроились в семейной опочивальне Аронсонов — «Кровати Родной». Ривка давно уже пребывала в объятиях Морфея, а тут вдруг этих морфеев оказалось сразу вон сколько. Она что-то промычала во сне, относившееся к Сарре: «Осторожно, ты, рыжая корова» (пар а адом а ). Та, укладываясь, толкнула ее ненароком. Авшалом ощущал Ривкино колено своим, а неподвижной, отяжелевшей рукой давал знать о себе Сарре, которую с другой стороны овевал дыханием Александр.

К завтраку — а приятно, когда тебе подают, а не сама, что твой челнок, взад-вперед — горячие лепешки, простокваша, белый сыр, крутые яйца, копчушка, чай, мармелад, называвшийся смешным словом «риб а ». Хоть и в общих чертах, а все-таки кошер.

— За работу, — сказал Арон, прощаясь. — Алекс, я сам позабочусь о твоем отплытии. Ближайшим же пароходом. Время не терпит.

Управляя автомобилем, Арон никогда не разговаривал. А то рискуешь завершающую часть пути проделать на ослике верхом. Жанровая сцена из серии «Дамасские впечатления»: Джемаль-паша с адъютантом, оба с ног до головы в грязи, дожидаются, пока «шоффэр» (лицо, в кровь иссеченное осколками ветровых очков) «сгоняет верхом на ослике» до ближайшего телефонного аппарата.

В этот и последующие дни правителю Сирии и Ливана было не до саранчи. Как было ему и не до Энвера и Талаата, смертельных своих врагов. Подмяв под себя империю, все трое только и знали, что рыть друг другу могилу. И уж подавно Джемаль-паше было не до египетской экспедиции, провал которой Стамбул предвкушал в трепете ноздрей.

«Бедный „Принц Генрих“! Бедный „Принц Генрих“!» — витало над Дамаском, когда туда приехал Арон. В суматохе ему удалось поговорить по душам с одним писарем. Итогом этой задушевной беседы стала телеграмма: «Целую, твоя Неджмие». Арон бросил взгляд на слова любви и сказал Авшалому — то же, что он недавно сказал брату и сестре:

— За работу.

Всего-то требовалось исполнить номер на бис: снова добраться до Кантары, связаться со старым знакомым, майором О’Рейли, и передать ему «то-то, то-то, то-то и то-то» — Авшалом механически заучил по-английски, не понимая ни слова. Ни дать ни взять оперный певец, поющий на языке оригинала («Di Napata le gole!»).

— Я не пойду через Рафиах. Слишком много бедуинов, слишком много патрулей, слишком много колодцев. Есть другая возможность. Доберусь до Маана, дождусь поезда из Медины и пристану к паломникам, возвращающимся в Египет.

— Но они идут пешком… — Арон подошел к карте, — двести миль по пустыне.

— С некоторых пор я больше доверяю своим ногам, чем верблюдам.

— Решай сам.

— Я уже решил. Было бы смешно повстречать Алекса в кабинете О’Рейли.

— Это исключено, — сказал Арон с той же невозмутимостью, с какой разорвал телеграмму от Неджмие. — В Мелилье [87]выяснится, что с оттоманским паспортом его никто не пустит на корабль, плывущий в Александрию.

Если ангелы — роботы Бога, то Арон был роботом целесообразности. По отношению к Александру это, безусловно, было коварством. Цинический обман и комедия, в которой тот — тряпичная кукла-статист. Но в рассуждении общего дела и великой цели, стоявшей перед НИЛИ, это коварство во спасение. То же самое, что сдуть пылинку, — бережно, щадя гордость Алекса, чего он (по мнению Авшалома) вовсе не заслуживал, «этот Амнон».

Интеллектуальное превосходство Арона было пугающим. Авшалом предостерегал себя: «Ты ему не брат и никто. Даже в шурья не вышел. Он миндальничать с тобой не будет, у нас без церемоний».

Одного не доставало Арону: «низкого опыта». Алекс, тот сразу догадался: в истории с патрулем виной всему пышнобедрая Анитра. То-то приходится теперь за семь верст киселя хлебать — идти через Маан. Для бедуина «честь» производное от «месть», а не наоборот. Бедуины народ бесчестный, но дьявольски мстительный. Кто зачерпнул из чужого колодца, ему лучше обходить этот колодец за тридевять верст.

Железнодорожная станция в пыльном Маане, позабытом Аллахом городишке, — сколь бы рьяно его жители ни напоминали Всевышнему о себе. Они этим только и занимались со времен Набатейского царства: буянили, терроризировали власть и друг друга. В один прекрасный день Лоуренс спустит на Маан аравийские племена, что станет головной болью для трехглавого османского Цербера. Но этот день еще не наступил. Маан — это полторы тысячи обездоленных ваххабитов да турецкий гарнизон, солдаты которого, прежде чем зажмуриться и выстрелить, долго вскидывали ружья. Ежедневно в зульхиджа (время пилигримов в Мекку) пять вагонов, забитых по самые окна и двери и еще снаружи обмазанных человеческим веществом, курсировали между Мединой и станцией «Вылезайка». За ней начинался двухсотпятидесятикилометровый марш, участники которого будут посмертно вознаграждены райскими прохладами в обществе семидесяти дев каждый. Счастливцы!

Авшалом смешался с толпой правоверных. Он не уступал им в выносливости и превосходил их в знании аятай (стихов). Среди этих темных ремесленников, мелких торговцев он смотрелся шейхом — не было только луны на небе, чтоб им плениться. Обещанный правоверным серпик, и тот медлил прорезаться.

Глядя, как готовятся под синайским небом ко сну совершившие хадж: выкапывают ложе-ложбинку, закатывают себя в саван верблюжьего плаща и так спят, — Авшалом вспомнил праведников других тысячелетий. Сорок лет бродившие в этих же краях, они на Девятое аба копали себе могилы, ложились в них и ждали. И кто не умирал, у того из пупка выползал червь, заползал ему в рот, это значило, что грех его прощен. Не иначе как автор этого мидраша хотел сказать, что у праведников глисты выходят из пупка.