Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

— Он так хотел быть с отцом на фото, и не было ни одного, где они вместе, — сказала Фаня. — Тогда он сфотографировал себя сам и склеил с фотографией Лёлика.

А теперь Лёлик и Авик вместе.

Исраэль (Лёлик) Файнберг с сыном.

Фотомонтаж Авшалома Файнберга

— Оповестила, — сказала Това с невозмутимым, как стена, лицом. Невозмутимость — мачеха впечатлительности, а Това сирота.

На обратном пути ее укачало, и она проспала всю дорогу. В Зихрон-Якове она удивилась, увидев Сарру, но ясновидящим удивляться нельзя под угрозой дисквалификации. Это тоже надо учитывать.

Сарра ни о чем не расспрашивала: и без того все ясно. Кроме кромешного ада да материнских проклятий в ее адрес, что там еще могло быть?

— Я буду жить в Зихроне, а Лишанский будет жить в Атлите, — сказала она Насеру. — Ты голоден? Я сейчас распоряжусь.

Насер есть не стал: его ждут дома, поздно.

«Еще подадут рыбу с сахаром, а ты ешь и хвали». Однажды он ел гефилте фиш — и давился, а не есть, по его арабским понятиям, — нанести оскорбление дому.

— Я по дороге заморил червячка. (Буквально: «Я по дороге облизнул ложечку».)

Сарра на предложение Товы «раскрыть „Шмуэля“» покачала головой:

— Мне все равно. Сион, турки, наша борьба. Я больше не Сарра, я не знаю, кто я. Иди, Това, оставь меня.

Това жила в конце улицы — «авеню», если по-«зихрон-яковски». Сколько помнила она себя, столько помнила она эту вывеску напротив их дома: «Сандляр Иоэль Ревиндер. Танахи» [144]— и вырезанную из жести сандалию, что впору великанам, жившим до потопа. Ревиндер шил обувь неизвестно в каком поколении. Возможно, его предки снимали мерку у тех шестисот тысяч, что сорок дней переминались с ноги на ногу вокруг горы Синай в ожидании Моисея. Еврейская жизнь полна чудес. Дочка Ревиндера Шула одним касанием перста распрямляла скорбных спиною, как это было с Эфраимом-Фишелем — что обожгло Тову кипятком ревности. А каково вариться в этом кипятке Сарре и Ривке, Циле и Сусе.

Тот же сапожник Ревиндер первым повстречался Сарре, когда она возвращалась из Константинополя. Но падкие до псевдознаменательности, мы не замечаем ниспосланных нам знамений. У того же Ревиндера рыжая Циля окотилась черными, как смоль, котятами, — новость, с которой Сарра ворвется к брату: «Ты представляешь!..» Арон посмеялся над нею, вместо того чтобы сослаться на Тору по примеру большинства своих коллег, искавших в Божественном Откровении подтверждение научных теорий. Дескать, скот Иакова, спаривавшийся в виду полосатой изгороди, давал пестрое потомство [145], а кошка Ревиндеров, хоть и рыжая, зачала своих котят ночью в подвале, в кромешной тьме. Вырезанная из жести сандалия у Товы всегда перед глазами. Будут про ее детей говорить: родился в сандаликах.

Това ушла, так и не сказав, что сегодня в несчетный раз подтвержден договор Господа со своим народом в лице рожденного в Израиле младенца по имени Авшалом бен Нахум. А еще не сказала она, что гибель Авшалома Файнберга в героическом описании Ёсика Лишанского не осталась тайной для его близких. И вообще для ушей в синагоге.

Ёсик, числившийся среди персон, разыскиваемых полицией, не упускал возможности намекнуть на свое участие в НИЛИ — о которой все хоть что-то да слышали, и слухи ползли такими червяками, что «будьте спокойны» (как сказала бы Маня Шохат). Собственно, вокруг любой тетраграммы ползли, ползут и будут ползти слухи, извиваясь вопросительными знаками, будь то НИЛИ, будь то ЯГВЕ, будь то СССР, будь то ЛГБТ, будь то СПИД.

Ёсик столкнулся с Маней Шохат в мошаве Эйн Ганим [146]. Маня была звездой ишува и королевой шомеров, а Исраэль Шохат, ее муж, был их полководцем. Картина в жизнеутверждающей манере: «Эйн Ганим как оплот мира и социализма». Мира — с турками, социализма — на земле, где впервые устами пророков озвучены были требования трудящихся. Эйн Ганим это место проведения мероприятий, из которых по кирпичикам складывалось то, что тридцать один год спустя смогло провозгласить себя государством. Ёсик для Мани типичный оппортунист: начинал шомерником, потом сделался надсмотрщиком у Барона, теперь на службе у британского империализма. (Из всех форм угнетения Маня отдавала предпочтение наиболее примитивным: á la russe, á la turca. В таких местах складывалась революционная ситуация.) Вроде бы она даже смутно припоминала этого провокатора-драчуна, с которым в России свои же товарищи давно бы разделались.

— Британия еще не завладела Палестиной, а уже пытается нас закабалить! — кричала Маня Ёсику. — Благотворительность в пробковом шлеме и с сигарой в зубах нам обойдется дороже взятки, которую турецкий чиновник кладет себе в карман.

Ёсик — «бахурчик из Метулы», а это на всю жизнь. И что бы ни говорила ему Маня Шохат, в детстве спавшая на перине, полной папиных денежек, слышать он будет только одно: «босяк». Действительно, если так посмотреть, кем был он, выходец из метульского коровника, против всех этих белкиндов, файнбергов, вильбушевичей, переженившихся между собой? Пусть в глазах друг друга и достойных смертельной ненависти, но достойных . Вот и старшая сестра Авшалома замужем за родным братом Мани Шохат. Наум Вильбушевич, отец младенца Авшалома, обрезанного в хадерской синагоге в нашем присутствии, — «атеист в талэсе», а его сестра — член боевой организации эсэров, пассия полковника Зубатова, примерившего на себя судьбу Олоферна [147]. С концом жандармского либерализма («зубатовщины») Маню ожидали дальняя дорога и казенный дом, к чему в безграничной своей пассионарности она была готова. Но, как сказано, злейшие враги человеку домашние его. Это они лишили Маню возможности отдать всю себя захватывающей борьбе с царизмом, обманом вызвав в Палестину — якобы к умирающему брату.

Маня Шохат (Вильбушевич),

1879–1962

— Турки нас всех перевешают! — кричал Лишанский.

— Благодаря таким, как ты! — кричала Маня.

— Благодаря таким, как мы, ишув получает помощь. И мы не смотрим, где свои, где чужие. Помощь получают все, твои шомеры тоже. Скажешь, нет? Как брать, вы тут как тут.

— Это нахальство. Мы должны их благодарить за то, что предназначенное для нас они не распихали по своим карманам. Хотя в этом я тоже не уверена. Ты, Лишанский, слишком часто менял кожу, чтобы я тебе верила.

— Не чаще твоего, товарищ Вильбушевич (хавер а Вильбушевич). Сами же бундовцы рассказывают: ты холостыми стреляла в жандармов, а они в ответ боевыми палили по рабочим.