Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

Офицер родом из Дулциньо, места последнего упокоения Саббатая Цви, убежден, что хозяин заведения, куда он захаживал, но откуда уже самостоятельно выбраться не мог, разделяет его чувства к туркам:

Столетиями пестовавшие лояльность покоренных наций, османы не продвинулись в этом ни на шаг, как не продвинулись в этом ни австрийцы, ни русские. Что с того, что Исраэль Шохат изучал право в Стамбуле, а эмир Абдулла, пленивший турецкий военный оркестр, был до войны вицеспикером меджлиса. Хочешь забвения своей национальной идейки каждым из народцев-инородцев, подай пример, отрекись от идеи собственного величия, не долдонь с утра до вечера о Вечном Государстве Османов, где курд в обнимку с армянином поют здравицу Султану.

Албанцы — чеченцы Балкан. Неустрашимы перед лицом врага и продажны за спиной друга. Куштим Хамдия — так звали офицера-арнаута — под шквальным огнем пенджабских стрелков поднимает в атаку свой курдюк и красуется потом турецкой медалью на груди. И он же выкрадет схему фортификаций фон Крессенштейна на подступах к Беэр-Шеве и карту городских колодцев, чтобы с этим перебежать к британцам. Без помощи местных о таком рискованном предприятии можно было забыть. Но… «я албанец, ты еврей», Хамдия и М о сковичи после обоюдного прощупывания объяснились друг другу в ненависти к туркам. Начало было положено.

Некто Валид, поставщик виски, умевший держать равновесие, крутя педали, сообщил им адрес в Хан-Юнисе — в обмен на резинчатоколесный «Свифт». Надо только сказать: «Я от Валида», и всё тебе будет, и одежда, и лошадь.

В Хан-Юнис прибыли под видом торговцев бахуром: благовонными смолами, сандалом, ароматическими палочками, бахурницами, ладаном, кадильницами. Евреи, в особенности сефарды, нередко этим промышляют. Рассчитавшись товаром, они переоделись в арабское платье и пересели на лошадей. В провожатые им был придан мальчик лет десяти. Снова Гамаль — популярное имя среди тех, для кого верблюд свидетельство мощи и достатка.

— Недавно два еврея шли к британцам, и одного убили. Не слыхал?

Вместо ответа Гамаль-2 важно протянул ладонь. Когда дети ведут себя как взрослые, «в спокойствии чинном», это забавляет стороннего наблюдателя. Но Нааман не был сторонним наблюдателем. Он лихорадочным движением протянул Гамалю Второму серебряную монету. «Фигасе!» — подумал ребенок. Правда, дома у него монету отберут — злейшие враги человеку домашние его!

Он рассказал, как два еврея поспорили, и один уже хотел другого застрелить. Но другой был кровником семьи Аль-Якуби, и никому кроме Аль-Якуби не принадлежала его жизнь. Поэтому проводник, тоже Аль-Якуби, успевший известить обо всем своих сородичей, выстрелил раньше. А еврей, что сам хотел застрелить, выстрелил в проводника, но промахнулся, иначе остальным Аль-Якуби пришлось бы убить и его, чего никто не хотел: человек платил им за их товар и не имел никакого отношения к позору Дины [149].

Нааман плохо понимал. Его движения становились все лихорадочней, под конец этого запутанного рассказа он уже не смог бы протянуть ту же монету тому же рассказчику. И монет и рассказчиков становилось все больше, они дробились под барабанную дрожь внутри. Как поток вмиг превращается в потоп, ввинчивающий всё и вся в свою воронку, так в считанные мгновения легчайшее недомогание, которое игнорируешь, даже неосознанно, может обернуться люциферовым ознобом в преддверии раскаленной лавы, а уж чем сменится огнедышащее забытье, жизнью или смертью, между которыми Нааман проведет неделю, ведомо лишь Творцу неба и земли, и пустыни, и той палатки, где он был предоставлен уходу бедуинки с татуировкой до самых глаз, видевшей уже пятое поколение своих потомков — так рано ее выдали — между тем как Куштим Хамдия вслед за верблюжонком уверенно продолжал свой путь на юг…

И так, покуда поток лавы, он же сознания — вся эта лавина жара и бреда не сменились кризисом. Нет, больной будет жить. Но что, какие радости сулила ему жизнь? Он настолько обессилел, что не было сил даже вспомнить историю, за которую рассчитался монетой с державным профилем. Это Ной взмолился на вторую неделю плавания: «Боже Всемогущий! Не могу! Пантеры смердят, пусти наружу». И приходит ответ: «Я Сам не могу. Но Творец — единое с творением. Как действием, так и помышлением. Нет ничего, кроме Меня, так куда же ты от Меня? Я и есть ковчег, тобою построенный. Вот слуга Мой Нааман никуда не хочет из палатки. Привычно ему благоутробие Мое».

Что это было? Чем он переболел? Чем-то инфекционным. В айн ра — дурной глаз — он не верил, а вот сны… Тора учит верить снам, правда он не верил и в Тору. Когда они заночевали в Хан-Юнисе, во сне ему явился Алекс и швырнул в салат засаленные деньги, ставшие сразу неразличимыми. «Вот вам ваши грязные двадцать песет, не отравитесь, когда будете жрать». И сразу они с Сарой распухли, сделались единым Существом в тюрбане.

Отравление? Куштим Хамдия? М о сковичи был еще очень слаб, и конный патруль турок, обнаружив его на подстилке под навесом, не стал бы связываться с заразным, но внимание онбаши привлекла сшитая тетрадка с написанными в столбик фамилиями с присовокуплением чина, от лейтенанта до майора, и против каждого какие-то цифры и секретные пометки. В одной рубашке, как лежал, М о сковичи был перекинут поперек лошади и доставлен в штаб полка, а оттуда в печально известный Тешкилят-и-Махсуса [150]. Там ему выдали тюремные лохмотья. Перелистывая сшитую тетрадку, corpus delicti, Этиф-эфенди читал:

— «Калагасы Йылдырым — 29 гурушей. Бимбаши Чаушоглы — 51 гуруш. Калагасы Узкынай — 47 гурушей. Юзбаши Гюльпынар — 33 гуруша…» За три копейки наши офицеры продают свою родину?! Бимбаши (подполковник) — за пятьдесят один гуруш! Это намеренная попытка дискредитировать армию! — Этиф-эфенди ударил кулаком по столу. Кому как не ему знать расценки. — Имя? Где живешь? Чем занимаешься?

Вчера Нааман пребывал на развилке «жить — не жить», а сегодня в остервенении царапает стены узилища своими давно не стриженными ногтями — хворых у бедуинов не бреют, не стригут, не моют.

— Нааман М о сковичи из Ришон ле-Циона, — еле слышным шепотом. — Дегустация вин.

— Кабак, что ли? А это что? «Тегман (лейтенант) Хан — семьдесят два гуруша»?

— Задолжал… Я ему кредит закрою.

Этиф-эфенди расхохотался. Все объяснялось.

— Я лежал, я болен… у меня нет сил стоять, эфенди…

— Стул ему!

Писарь поспешил подставить Нааману стул — а то б упал.

— И воды… пить…

С тех пор как его бросили поперек лошади, он глотка не сделал. Вода в цене. За бурдюк краденой воды здесь бывает то же, что за срезанный с пояса кошелек.