Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

Госпоже Бертончини, которую все называли мадам Паскаль, от мужа досталась апельсиновая рощица. Утром, обходя свои владения, Паскаль обнаружила под деревцем бродягу — с рукой, перевязанной грязной окровавленной тряпкой. Испугалась. Но соседей звать не стала: в спящем мужчине, даже заросшем бродяге, есть что-то беззащитное, что-то от беспомощного ребенка.

Он открыл глаза. Увидев ее и сообразив, не без некоторого усилия, что к чему, он сказал:

— Меня ищет полиция, я связан с англичанами.

По-еврейски Паскаль не понимала, он то же самое повторил ей по-французски. Какие уж после этого соседи, какая уж после этого полиция.

Две недели провел он на апельсиновой плантации. И все бы хорошо, кабы не был Лишанский заговорен от пуль лишь по одной-единственной причине. Авшалом как в воду глядел, говоря: «Кого пуля не берет, по том веревка плачет». Ёсик еще усмехнулся: «Ну, это целая процедура».

— Я завтра вернусь, — солгал он своей Цирцее. Ей же лучше: утешится мыслью, что была последняя, с кем он провел ночь перед гибелью, которую ее фантазия на десятый день его отсутствия нарисует самыми героическими красками. Чем женщины отличаются от мужчин? Мы хотим быть у них первыми, а они хотят быть у нас последними.

На свою беду Лишанский как был, так и оставался безоружным, не говоря о деньгах, от которых отказался. Брать деньги у женщины, заведомо зная, что не вернет их, было ниже его достоинства. Другое дело, если б этих денег хватило на верблюда, которым он разживется по способу бедуинов: еще ни один бедуин — а Ёсик знал их как облупленных — не покупал себе верблюда и не выменивал его. Украсть и продать — тому же Ёсику, это сколько угодно. Но заплатить самому?! Бедуин посмотрит на тебя глазами, какими, собственно, и смотрит на тебя: «Что ты такое говоришь, брат Юсуф?»

Не доходя Фалуджи, он приглядел для себя верблюда, на котором к англичанам полдня ходу. Животное лежало при дороге с видом одалиски — с томно запрокинутой шемаханской мордой, подходи и бери. Никого поблизости не было. Но не успел Лишанский ухватиться за седельный рожок, как из кустарника выскочили двое — уж чем там занимавшиеся, Аллах их знает — и навалились на него. Лишанский был боец, но не борец, вырваться не удалось. На бранные крики сбежались еще несколько человек. Словно в насмешку над его неумелой попыткой угнать верблюда, его связали вышитой уздечкой, снятой с губастой верблюжьей морды, и приволокли в Бейт-Джубрин, в полицейский участок в двух шагах отсюда. (Памятное, доложу вам, местечко этот Бейт-Джубрин для автора. Там, в конструктивистской постройке, называемой по старинке «миштара бритит» — «британская полиция» — им писались «мои первые книжки».)

Как Лишанского допрашивали, можно себе представить, хотя лучше этого не делать, хватит с нас Сарры. Реувен Шварц, добровольно отдавший себя в руки турок, когда весь Зихрон-Яков оказался у них в заложниках, повесился в своей камере. Поведение Лишанского на допросах роли не играло. Все, кого можно было изобличить, уже были изобличены. Лишь Това Гильберг не фигурировала в показаниях, и причина этому простая: избитый метод ведения допросов, практиковавшийся Этифом-эфенди, развязывает языки, но затемняет мозги. Това, которую ни одна живая душа, кроме Сарры и Ривки, не принимала всерьез, закатилась мелкой монеткою между половиц. Да и аппетит к триумфальным разоблачениям британских шпионов после падения Беэр-Шевы (31 октября) поубавился. Теперь уж что, теперь уж поздно. Британцы наступают. Это шестнадцатый год был годом Турции, семнадцатый стал годом Германии. Она, она одна на европейском фронте решает будущее мира и в том числе наше. От нас больше ничего не зависит.

Новость о поимке Лишанского в ишуве встретили с облегчением. Громче других «уф!» издал Зихрон-Яков. Но и в каменоломнях Верхней Галилеи камень с плеч: не Кфар-Гиора выдала Ёсика туркам, хоть он и предатель. Для ишува Лишанский был предателем и предателем останется. Он это понимал. Уже под виселицей первые «последние слова» его были: «Мы не предатели». По освященному веками обычаю осужденный пользуется правом последнего слова — так, чтобы его могли слышать не только исполнители приговора, но и те, кому удастся приникнуть к зарешечённым окошкам, выходившим на двор. Эйтану Белкинду это удалось, он оставил нам свидетельство о казни своих подельников.

Приговор над Лишанским приведен в исполнение

Из зинзаны (здесь — камеры смертников) вывели Лишанского и М о сковичи, в длинных белых рубахах на голое тело, босых. Днем раньше во дворе установили виселицы, испытав их на мешках с песком. Турецкая виселица представляет собою треножник: три наклонно поставленных и скрепленных концами бревна со свисающей петлею. Ёсик и Нааман, когда их вели через весь двор к месту казни, не переставая ругались. Но потом обнялись и расцеловались на прощание. Лишанский, пока ему связывали руки, выкрикнул:

— Мы не предатели! Мы не предали свою страну, мы сражались за нее. А вам пришел кирдык, османы. Вешайте нас, мы счастливы! Ваши армии бегут. Слушай, Израиль, Иерусалим свободен! Предатели не мы…

Лишанского и М о сковичи казнили в Дамаске 15 декабря. Уже три дня как Алленби смиренным триумфатором прошествовал под двадцатиметровой башней в ориентальном стиле с часами — ее уж нет, этой башни. Как написано было на Соломоновом перстне: «Все проходит. Пройдет и это».

Генерал Алленби входит в Иерусалим

Культура завязывания глаз, гигиенического нахлобучивания черного колпака на голову осужденному была османам неведома. Последнее, что видели глаза Лишанского: тюремная стена сплошь в окошках, к которым жадно прильнули личики тех, чей час тоже скоро пробьет. Это покамест они разделены окошечками на личики, на личности, на икринки. В брюхе уже икра паюсная, к которой прилагаешься всецело, без остатка. Души, не разделенные телами. Берешь с собою всего себя, до последнего воспоминания. Дочиста вылижешь, вопреки отчаянному: «Весь я не умру!» А то еще, вылизывая, приговаривают: «Я весь умру… я весь умру…» — чтоб в ответ услышать казенно-оптимистическое: «Что ты, что ты, душа в заветной лире — или каким-то другим способом…» Нечем дышать, будто в Ноевом ковчеге. Знаю: когда я умру, мне себя не хватать не будет.

В подзаголовке у нас стоит «Роман-фантазия» — бывает же «Вальс-фантазия». А значит, мы вольны следовать своему неведению, тогда как невольники знания лишены этой благодати. Да и что есть знание в отсутствие истины? То же что вонь в отсутствие обоняния. Нет уж, ты дочиста вылижешь свое место, и ничего не останется от тебя, чтобы ликовать или ужасаться грядущему. У каждого свой конец истории, своя Третья мировая война. От Сарры скрыт жребий Арона, который не узнает, как у Алекса сложится, а тот — чем кончит Ривка.