Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

Было бы предательством отвести глаза, и Това смотрела в оба. Через ее взгляд ЙХВХ внушает Сарре силы терпеть. Надо только самой все видеть, не жмуриться, не затыкать уши. Могло даже показаться, что праведники изгоняют бесов, голосами которых кричит Сарра. У каждого страдания свой голос. Этот Това узнала сразу — столько раз слышала про армянку, которой захлопнули пальцы вагонной дверью. «Дибук… Дибук… Дибук…», — шепчет Това. Когда Валла рожала на колени Рахили, та тоже следовала за нею в каждой потуге [158]. Что теперь? Сарра прошла через все: и через ласку огневую, и через дубление кожи, и через перемалывание костей. Что — теперь???

Этиф-эфенди — наклоняясь над Саррой и поворачивая ей лицо носком сапога — говорит:

— Тебя повесят в Дамаске. Чего ты упрямишься, дура? Они все выложат, — перечисляет по именам: — Рафаэль Абулафия, Эйтан Белкинд, Реувен Шварц. А в тебя вселился Шайтан, потому что ты женщина. Сейчас будем изгонять из тебя Шайтана. Сейчас ты узнаешь… — Этиф-эфенди громко зевнул: «ы-ы-ы-хы-хы», все же мучительно, с трех утра… монотонное движение плетки усыпляет, а крики что твоя колыбельная… — Сейчас узнаешь, как в гареме Сулеймана наказывали упрямых жен. Хозяина сюда! Живо!

— Что прикажет эфенди? — стучит зубами Ревиндер. В отличие от своих кошек и от Товы на чердаке напротив, он отворачивается, чтоб не видеть. Какое счастье — Шулы нет.

— Вели жене сварить яйцо вкрутую… три яйца. Я что-то проголодался.

— Повинуюсь, эфенди.

Сварить яйцо всмятку занимает три минуты плюс две на закипание. В мешочек пять минут плюс две на закипание. А круто сваренное яйцо потребует восьми минут плюс две минуты на закипание.

Итого десять минут таков интервал между пытками. Он был до краев заполнен обещаниями какой-то особенной пытки.

— Сейчас ты узнаешь, как изгоняли Шайтана в гареме Сулеймана.

Мы знаем всё про боль, она есть дьявольское благо. Исчерпывающий способ забвения себя. Сильней всякого катарсиса, сильней всякого оргазма. О как нам знаком страх боли! О-о… ибо она есть самопознание через «не могу»… ибо она есть материя, данная нам в ощущениях реальности. Но закон сохранения материи!.. он не распространяется на боль. Боль непредставима, пока ее нет. Как непредставим ты вне ее, покуда она перемалывает тебя своими лопастями. Левая подмышка для левого яйца, правая для правого, а посередке впендюрить третье.

— Ну как, эй ты, сварил? Смотри, чтоб крутые были.

«Слава Тебе, Господи, что Шулочки нету».

— Да, эфенди. Прошу, эфенди. Приятного аппетита, эфенди.

Това смотрела, не отрываясь. Нижние веки прищурены до дрожи, отчего глаза — восходящие солнца. Взгляд, которым Шимшон-солнце обрушил капище поганого Дагона. Она видит ножницы заголившихся ног.

На миг Сарре удается перекричать левую подмышку:

— Шма, Исраэль! Адонай Элоэйну! Адонай ахад! — но дальше: — Ой-ю-у-ууууУУУУ!

Расшифровать это космическое завыванье Этифу не удалось. Будто на землю просыпались сплошь армянские пляшущие человечки. Испытание болью лишено индивидуальных признаков — перефразируем мы Бердяева, сказавшего это о совокуплении половом. «В обществе супругов я испытываю неловкость», — сказал он. А мы испытываем ее при виде любого живого существа, включая самого себя, потому что любого из нас всегда можно лишить человеческого обличья и чувства собственного достоинства через испытание болью. Но, как невероятно это ни прозвучит, добиться от Сарры ничего не удавалось. И так же невероятно, что после четырех дней испытаний она своими ногами сумела дойти до дому. Ей дозволили умыться и переодеться, прежде чем быть отправленной в Назарет — куда на пути в Дамаск попадали все, проходившие по делу НИЛИ.

Для конвоира Сарра оставалась Саррой-ханым: ее можно запытать до полусмерти, над ней можно как угодно надругаться, но нельзя низвести до положения себе подобного. (Однозвучно гремя кандалами, «благородие» остается «благородием» для конвойного в шинельке). Поэтому солдат-турок остался ждать снаружи.

Сарра вошла в дом и, не взглянув, как там отец, заперлась в ванной. В руке листок, разграфленный для хозяйственных записей, и карандаш. Локтем другой руки, с почерневшими, безжизненно расплющенными пальцами, Сарра прижимает к груди подброшенный ей пистолет — подброшенный милосердной судьбою.

«Меня дико избили, — пишет она, — страшно мучили [159]. Не оставляй это так. Рассказывай всем. Тем кто придет после нас. Я не верю что нас оставят в живых. Я уверена что друзья скоро победят и ты увидишь моих братьев. Расскажи им все. Скажи им: Сарра велела вам отомстить за нее! Не жалеть их как не жалели нас. (Все тот же псалом CXXXVI: „Блажен, кто воздал тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет твоих младенцев о камень!“) Нет сил терпеть. Сил уже нет. Пытки ужасные. Лучше убить себя чем терпеть. Они говорят что отправят меня в Дамаск а там наверняка меня повесят. У меня твой пистолет. Не хочу чтоб издевались над моим телом. И отца мучили. Ничего! Мы принесли себя в жертву добровольно и спасли наш город. („Рубежи Зихрон-Якова священны!“ Последнее болеутоляющее — экзальтация.) Вызволите страну. Вы! Слушайте трусов и подонков. Попытайся сама уйти в горы и найти Ёсика. Скажи ему: не сдавайся никогда и ни за что! Убей себя но не сдавайся они идут не могу больше писать».

Это солдат в панике бросился на поиски Сарры. Она слышит грохот приклада, его топот. Скомкав написанное, она зашвырнула бумажный шарик под ванну. Выстрел выдает ее местонахождение. Рванув за ручку двери, солдат находит ее на полу в крови.

«Но в темноте Фаума промахнулась. Задев трахею, клинок ушел вбок, и агония растянулась на несколько дней». Сарра, фанатическая «мапка», повторила путь своей героини. Ее перенесли в ту комнату, что когда-то звалась «Мадрид», там ее положили на узкую, как гроб, кровать Арона.

Landtarzt Гиллель Яффе («Веселитесь, пациенты, доктор с вами лег в кровать». Ф. Кафка, «Сельский врач») сделал запись в ежедневнике, который ведет с педантичностью уважающего себя человека:

4 окт. 1917 г. У Эфраима-Фишеля левый глаз скрыт под гематомой величиной с грецкий орех. Возможно небольшое сотрясение мозга.

Приходил камням (так сельский врач называет Этифа-эфенди), справлялся о состоянии Сарры. Я сказал все как есть. Задев трахею, пуля ушла вбок. Она парализована. Я сделал ей укол, и она ненадолго пришла в сознание, узнала меня. О том, что она умоляла дать ей яду, чтобы не выдать в беспамятстве своих товарищей, я умолчал. Страдания ее неимоверны. От длительного бичевания тело стало багрово-черным, губы сожжены, фаланги пальцев на левой руке раздроблены, ложе каждого ногтя открыто. Офицер сказал, что, если Лишанский не будет выдан, он прикажет срубить все виноградные плантации. Шломо Вольфензона и старшего Вайнштейна подвергли публичной порке. Стоял гвалт, дети плакали. Все мечтают об одном: найти и выдать Лишанского, которого ненавидят, живым или мертвым. Аронсонов тоже ненавидят и проклинают.