Виталий Коротич - От первого лица [litres]

Летом 1988 года меня пригласили на ферму в американском штате Иллинойс. Владелец фермы только что возвел большой элеватор, с крыши которого степь открывалась на множество миль. Ему не терпелось этим похвастаться, и хозяин с ходу предложил мне и двум своим соседям немедленно прокатиться на только что установленном лифте и выпить по бутылке пива на крыше элеватора.

Лифт был приделан снаружи к стене зернохранилища: рельс и по нему – самодвижущаяся кабина. Сели в кабину, нажали кнопку, поехали. Метрах в двадцати от земли, когда до крыши элеватора было уже близко, лифт дернулся и встал. Не скажу, чтобы это выглядело так уж забавно: тесная кабинка высоко над землей, дергающаяся на рельсике, недавно приваренном к стенке гигантской элеваторной бочки. Женщины, которые глядели на нас с земли, сказали, что им было страшно.

Страшно стало и мне. Но один из американцев что-то понажимал в кабинке, открыл дверь и выбрался сквозь нее на крышу лифта. Постучал там, поругался вслух по-английски. Лифт дернулся и поехал – уже с человеком на крыше. Так и добрались.

Прекрасная политическая метафора: всегда должен быть кто-то, кто рискнет над пропастью, починит лифт, и мы все двинемся вверх.

Все мы движемся в одном лифте и должны быть постоянно готовы спасать друг друга.

Открывая парламентскую сессию, Горбачев сказал, что существуют сомнения – надо ли транслировать заседания Верховного Совета по телевидению. Кем было высказано такое опасение, он не уточнил.

Я работал в парламентской комиссии по пакту Риббентропа – Молотова, которым Гитлер и Сталин узаконили свой государственный бандитизм. Но документами пакта мы не располагали. Было объявлено, что в архивах советского МИДа их нет. Почему нет? Курочка их склевала, корова слизала, курьер потерял, политбюро съело? Нет – и все тут! Мы работали по документам, предоставленным германским правительством. На всякий случай наши дипломаты предупредили членов комиссии, что немецкие документы могут быть подделками.

Все члены политбюро, входившие в его состав, когда началась советская агрессия в Афганистане, развели руками и поклялись, что узнали о введении войск из газет. Товарищи вожди не имели понятия, кто отдал приказ. Когда приказ найдется, они скажут, что его подделали.

Я нашел в Москве палача и спросил у него, много ли он порешил приговоренных? Хитро улыбаясь, палач ответил, что надо полистать протоколы. Он-то знал, что я их не получу никогда.

Что было в белорусских Куропатах? Кто расстреливал поляков в Катыни?

В стране у нас можно было врать сколько угодно и можно врать до сих пор. Скрыто многое, причем кое-что скрыто многослойно, так, чтобы никогда не нашли.

Геологи на Колыме рассказывали мне, как вокруг бывших концлагерей в братских могилах под тонким слоем мерзлой земли бывшие узники вот уже по пятьдесят-шестьдесят лет лежат как живые, только кожа чуть почернела и иней на бородах. У чекистов не было, как у Гитлера, трупосжигальных печей. И лежат эти люди в земле, как мамонты, – еще десять тысяч лет пролежать могут. До Страшного суда. Суд будет страшен только в том случае, если вскроются наконец архивы, а все мертвые, ответив на вопросы Судии, сами начнут спрашивать…

Если бы Горбачев, Яковлев и все те, кто с самого начала возглавил процесс перемен, дольше оставались у власти, я, должно быть, не писал бы о них или даже в чем-то стал их оппонентом, потому что к концу восьмидесятых годов люди эти свою историческую функцию уже выполнили.

Пользуюсь невнятной формулой, но функция и вправду была исторической. Они толкнули камень с горы, а когда пошла лавина, над ней не были властны уже ни эти люди, ни те, кто сменил их. Оказалось, что искренне в коммунистическую идею не верил почти никто; большинство партийных чиновников быстренько перебежали под знамена, которые они вчера еще звали антипартийными. Горбачев пытался примирительно вальсировать между тоталитарными и демократическими силами и в огромной степени зависел от обстоятельств. Он не был столь независим умственно, как интеллектуал Яковлев, но он был достаточно опытен, чтобы постепенно понять, во что ввязался. Он был неважным стратегом и лавировал до последнего, пытаясь конъюнктурно решать стратегические проблемы. Горбачев непрерывно пытался сращивать полюса. Правда, стыкуя их, он вызвал несколько искристых замыканий.

Я снова возвращаюсь к этому человеку, слишком велика его роль в нашей эпохе. Горбачев был двусмыслен и двувременен. Он был связан и с временем чиновных аппаратчиков, и с временем динамичных перемен. Направляя перемены, он в огромной степени зависел от людей, которым перемены эти были поперек глотки. Он не стал СВОИМ ни в собственном окружении, ни в своей стране, страдая от этого и заставляя страдать других. Я уже рассказывал, как чиновники удушили Горбачева, но во многом он останавливал и сам себя. То избирал вице-президента из затрапезной швали, то обижался на немногих самостоятельно мыслящих людей в своем окружении. То, когда надо было выйти за пределы сиюминутных решений, просто ничего не делал. Помню, как в самом конце горбачевской должностной карьеры я предложил ему разослать письма к мировым лидерам, уже ушедшим в отставку (Рейгану, Тэтчер), и выступить в мировой прессе совместно с ними. Мол, мы начинали процесс сокрушения ненависти, как мировой идеологии, но не довели его до конца. Те, кто приходит в сегодняшний мир его новыми лидерами, – продолжайте! Мне хотелось, чтобы Горбачев стал инициатором чего-то вроде нового Хельсинкского акта, Декларации против ненависти. Позже, когда Горбачев уже разъезжал по свету, читая свои скучные лекции, я еще раз предложил ему двинуть такую идею, и он еще раз не решился. В течение многих лет его приучали не доверять либералам. Он часто повторял: «Знаю, знаю, кто стоит у либералов за спиной!» Знал бы он, кто стоял у него за спиной!

Одинокий игрок, плохой стратег, он позволял себе иногда хитрые комбинации с хитрыми своими соратниками. В эти-то игры профессиональный чиновник Горбачев играть умел! Он мог пожурить и прикрикнуть, потому что ТАК БЫЛО НАДО. Он бывал скрытен при наигранной простоватости, но – и это принципиально важно – он никогда не был страшен. Ни для кого. Таких в России рано или поздно всегда сметали, сам демократический характер горбачевских реформ таил в себе их недемократическую развязку. К тому же Михаил Сергеевич был болезненно мнителен, приглядываясь и прислушиваясь к собственным ощущениям, аки красная девица на выданье. Однажды я сказал Горбачеву, что интеллигенция, по-моему, к нему хорошо относится, потому что не придумывает очень уж обидных анекдотов в его адрес.