Ильдефонсо Фальконес - Собор у моря [Литрес]

— Тебе точно не больно? — настойчиво спросил Беренгер.

— Нет… немного. Наверное, это всего лишь растяжение.

— Я верю. — Беренгер де Монтагут похлопал его по спине. — Нам нужны твои камни. Осталось еще много работы.

Арнау, бросив взгляд через плечо мастера, посмотрел на стройку.

— Тебе нравится? — внезапно спросил его Беренгер де Монтагут.

Нравилось ли ему?

Он никогда не задавался этим вопросом, хотя с интересом следил, как возводили церковь, ее стены, апсиды, великолепные стройные колонны, контрфорсы.

Но… нравилось ли ему?

— Говорят, что это будет самая красивая церковь Святой Девы из всех, что есть в мире, — только и сказал он.

Беренгер повернулся к Арнау и улыбнулся. Как объяснить ему, простому мальчику, грузчику, каким должен стать этот храм, когда даже епископы и знать не в состоянии представить себе его проект?

— Как тебя зовут?

— Арнау.

— Слушай, Арнау, я не знаю, будет ли это самый лучший храм в мире, — воодушевляясь, начал мастер, так что паренек сразу забыл о своей ноге и повернулся лицом к Беренгеру. — Но в одном я могу тебя уверить: он будет уникальным, а уникальный — это не самый лучший и не самый худший. Он — неповторимый.

Взгляд Беренгера де Монтагута скользил по строительной площадке.

— Ты слышал о Франции или Ломбардии, о Генуе, Пизе, Флоренции?..

Арнау кивнул; как он мог не слышать о врагах его страны?

— Так вот, там везде тоже строят церкви. Есть великолепные соборы, грандиозные, украшенные декоративными элементами. Правители этих городов хотят, чтобы их церкви были самыми большими и самыми красивыми в мире.

— А разве мы не хотим того же? — Арнау пожал плечами.

— И да и нет. — Беренгер де Монтагут снова повернулся к нему с улыбкой. — Посмотрим, сможешь ли ты понять меня. Мы мечтаем о том, чтобы это был самый лучший храм в истории, но мы хотим достичь этого, применяя другие способы, отличные от тех, которые используют остальные. Мы хотим, чтобы дом Покровительницы моря был домом всех каталонцев и в чем-то походил на те дома, в которых живут верующие в нее люди. Этот храм задуман и будет построен в том духе, который сделал нас такими, какие мы есть. Речь идет о том, что все мы любим: море, свет, воздух. Ты меня понимаешь?

Арнау подумал несколько секунд и отрицательно покачал головой.

— По крайней мере, ты искренен, — засмеялся Беренгер. — Государи совершают поступки во славу собственную; мы их совершаем для нас самих. Я видел, как иногда, вместо того чтобы нести груз на спине, вы привязываете его к жердям и переносите, разбившись на пары.

— Да, когда он слишком тяжелый, чтобы нести его на спине.

— Что произойдет, если мы удвоим длину палки?

— Она сломается.

— То же самое бывает и с церквями государей… Нет, я не хочу сказать, что они разрушатся, — добавил Беренгер, увидев недоумение мальчика. — Но если им хочется, чтобы церкви были высокими и узкими, они вынуждены делать их очень тесными. Высокими, узкими и тесными, понимаешь?

На этот раз Арнау кивнул утвердительно.

— Наш храм станет полной противоположностью; он не будет узким и высоким, но будет очень широким, чтобы перед Святой Девой могли предстать все каталонцы. Однажды, когда закончится строительство, ты в этом убедишься: пространство будет общим для всех верующих, независимо от их социального положения, а единственным украшением храма станет свет — свет Средиземноморья! Мы не нуждаемся в украшениях — только простор и свет, который проникнет сюда сверху. — Беренгер де Монтагут показал на апсиду и опустил руку до пола; Арнау следил за его движениями. — Эта церковь строится для людей, а не для вящей славы кого-то из власть имущих.

— Мастер…

К ним подошел один из помощников, чтобы доложить о том, что веревки и столбы уже приведены в порядок.

— Теперь ты понимаешь? — спросил Беренгер, обращаясь к Арнау. — Она будет для людей!

— Да, господин.

— Твои камни — это золото для церкви, помни это, — добавил де Монтагут, поднимаясь. — Тебе точно не больно?

И Арнау, который, слушая, совсем забыл о своей лодыжке, снова отрицательно покачал головой.

В то утро Арнау, отпущенный товарищами с работы, вернулся домой пораньше. Он быстро прибрался в часовне, снял нагар со свечей, заменил отгоревшие и после короткой молитвы попрощался со Святой Девой. Отец Альберт видел, как он почти бегом выходил из церкви Святой Марии. Точно так же торопливо он входил в дом Пере.

— Что случилось? — спросила его старушка. — Почему ты пришел так рано?

Арнау осмотрел комнату.

Они были здесь, мать и дочери. Они сидели за столом и шили. Все трое посмотрели на него.

— Арнау, — повторила Мариона, — что случилось?

Парнишка почувствовал, что краснеет, и растерялся:

— Ничего…

Господи! Он не придумал никакого оправдания! Как можно быть таким глупцом?

Женщины смотрели на него, а он, запыхавшийся, стоял возле двери и не находил слов для объяснения.

— Нет, ничего… — повторил Арнау. — Просто сегодня я… я закончил работу пораньше.

Мариона улыбнулась и перевела взгляд на девочек. Эулалия, их мать, тоже не смогла спрятать улыбку.

— Раз ты уже освободился, — сказала Мариона, — пойди принеси воды.

«Как они смотрели на меня!» — думал Арнау.

Он шел к фонтану, весело размахивая ведром и размышляя о новых постояльцах.

Может, ему хотели что-то сказать? Ну да, конечно.

Однако ему так и не представилась возможность убедиться в этом. Когда не было Эулалии, взгляд Арнау натыкался на порченые зубы Гасто, те немногие, что у него остались, а когда глава семейства отсутствовал дома, девочек охранял их брат Симо. В течение нескольких дней Арнау приходилось довольствоваться редкими взглядами, которые украдкой бросали на него дочери дубильщика. Иногда ему удавалось рассмотреть сестер, их тонко очерченные лица с выступающими скулами, прямым классическим носом и белыми зубами, выстроенными в ряд, и, конечно, невероятно красивыми карими глазами.

Иногда, когда солнце заглядывало в дом Пере, Арнау почти мог дотронуться до голубоватого отражения их длинных шелковистых волос, черных, как агат.

А еще реже, когда он чувствовал, что на него никто не смотрит, Арнау позволял своему взгляду опускаться ниже шеи старшей сестры, Аледис, — туда, где сквозь рубашку, сшитую из грубого полотна, можно было различить ее грудь. Чувствуя, как по телу начинают бегать мурашки, он — если никто за ним не следил — продолжал ощупывать Аледис взглядом, наслаждаясь плавными линиями девичьей фигурки.

Гасто Сегура потерял во время голода все, что у него было, и его характер изменился не в лучшую сторону. Этот человек стал угрюмым и безмерно ожесточился. Его сын Симо работал с ним подмастерьем, а две дочери, которых он не мог обеспечить приданым и найти им достойных мужей, вызывали у него величайшую озабоченность.