Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Я, кажется, писала, что у нас было несколько подруг, кроме Кати Пушкиной и Бобринской, и прежде всего Маруся и Соня Волковы. Первая была ровесница Кати, а Соня между мной и Муфкой. Соня была прекрасной пианисткой и аккомпанировала отцу, который чудно играл на скрипке. Они были некрасивые, но милые, образованные, а Соня еще и умная. Мы любили у них бывать в доме Варгина на Тверской. Они всегда нас угощали тянучками и всякими вкусными вещами, которые нас в те времена интересовали больше музыки. Машенька Щербатова почти всегда бывала там одновременно с нами, или мы собирались у нее на Спиридоновке в доме, нанятом ее родителями, который со временем занимал Литвинов и задавал там роскошные большевистские приемы. [107] Дом на Спиридоновке принадлежал М. П. Рябушинскому. После Октябрьского переворота в нем разместилось ведомство, которое возглавлял М. М. Литвинов. Теперь там Дом приемов МИДа. Щербатова была единственной дочерью своих родителей. Мы ее называли Машенькой Саратовской в отличие от других, так как имение их было в Саратовской губернии. Когда мы все заболели корью, то Волковы нам все время присылали всякие игры для развлечений, а так как это пришлось на Пасху, то всем нам вырезали из картона искусно раскрашенные яйца, с приклеенными сзади лентами, которые потом служили нам закладками для книг. Нас держали в темноте, что считалось необходимым для глаз, и не позволяли мыться в течение шести недель, разрешая протираться смоченными отрубями. После этого делали первую ванну. Всего полагалось три ванны, после чего можно было общаться со здоровыми людьми. Во время пребывания в темноте и постелях, когда проходил острый период, нам читали вслух и разрешалось придумать себе что-нибудь вкусненькое из еды. А когда начинали вставать, то Папа увлекал нас игрою в карты, которая называлась «рамс».

Не помню, рассказывала ли я, как Саша заболел скарлатиной. Мы все вместе играли в зале, когда он себя плохо почувствовал. Его тотчас увели во флигель, где он жил с воспитателем, а к вечеру выяснилось, что у него скарлатина. Мама перебралась к нему и совсем с нами не виделась, а Папа, будучи Попечителем учебного округа, не мог разносить заразу в учебных заведениях. Дверь во флигель была заделана, и те из людей, что там прислуживали, были изолированы от всех. Когда Саше стало лучше, Мама иногда приходила к нам на несколько часов, приняв предварительно ванну и сменив одежду. Нам все это время давали гомеопатическую белладонну для предотвращения заболевания. Однажды зимой Мама устроила живые картины, в которых мы принимали участие. В зале построили настоящую сцену с занавесом, а перед ней поставили ряды стульев. Одна картина изображала детей короля Карла Английского по известной картине, которая находилась в Hampton Court. [108] Хемптон-Корт – дворец-музей, бывший дворец английского короля Генриха VIII. Тете Муфке и мне сшили белые атласные платья и причесали с буклями. Дядя Петя был неотразим в голубом атласе с апельсином в руках и голубом чепчике на голове. Нас потом снимали, и одна из фотографий стояла у Фрумошки. Другая картина изображала Вильгельма Мейстера, перед которым с бубном в руках плясала Миньона. [109] Сцена из оперы А. Тома «Миньона» по роману Гете «Вильгельм Мейстер». Его изображал второй воспитатель братьев, Сбрацлавский, чех, в черном бархатном костюме, а я была Миньона, в белой кашемировой рубашке, синей юбке и <���с> босыми ногами. Я тогда узнала от Мама ее историю, и когда меня снимали с арфой, то мне захотелось выучиться играть на ней. Жена нашего семейного фотографа была известной арфисткой и рекомендовала свою ученицу, Дмитриеву, в преподаватели. Это была довольно кислая девица, которая не интересовалась успехами своих учениц. Мама купила мне арфу, по рекомендации Дмитриевой, и очень дорого заплатила, как за новую, а оказалось, что она была старая, вся склеенная, и вскоре развалилась, так что пришлось ее продать за гроши, а весной мы уехали.

Во Флоренции я возобновила свои уроки, которые любила, с новым педагогом, Лоренци, который иногда приглашал нас с мисс Хилл к себе и играл нам. Он жил в старом дворце с большой темной лестницей, тускло освещенной маленькой медной переносной лампочкой, на которой висели щипчики для фитиля, как бывало на старых картинах. После нашего возвращения начались выезды, и я больше не возобновляла своих уроков, так как увлеклась иконописью, но позже пожалела об этом, поскольку очень любила музыку. После замужества, в Марьине оказалась арфа, на которой в девичестве играла бабушка Аглаида Павловна. Уроки иконописи мне давал художник, которому Мама заказывала образа. Сперва он научил меня приготовлению красок из порошков, которые высыпались в чашечки из пальмового дерева и разводились смесью кваса и желтков, а затем растирались пальцем до полного растворения комков. Он приносил доски для икон, уже покрытые белой мастикой, по которой сначала наводился контур, затем его обводили острым предметом. Я любила накладывать позолоту, представлявшую собой тонкие листочки: их надо было наложить и полировать костяной ложечкой. Учитель был благочестивый человек, он рассказывал, как изучает «Житие Святых», чтобы потом правильно их изображать. Раз Мама заказала ему складень и определила порядок расположения икон, но он сказал, что не может выполнить этот заказ, так как порядок не соответствовал канону православной живописи, и объяснил, как надо было это сделать. Мама согласилась с ним. Когда у него было много заказов, он пропускал уроки. Потом, по глупости, я все это забросила. У меня все же сохранились две иконы, написанные собственноручно: одна – Казанская Богоматерь, другая – Святой Николай.

Мне вспомнилось наше первое знакомство с тетей Миссинькой и ее матерью, графиней Татошей Строгановой. Когда тетя Ольга Щербатова ждала своего первенца, Мама предложила дяде Саше и ей переехать в ее дом с Васильевского, с тем чтобы графиня тоже с ними жила, но та остановилась в гостинице «Дрезден», а Ольга с Сашей – у нас. Роды принимал доктор Мама, Сукачев. Это случилось летом, и Мама вскоре после рождения маленького Дмитрия нужно было по делам поехать в Москву. Она нас захватила с собой. Мы очень любили такие поездки, хотя московский дом летом выглядел малопривлекательно: окна были замазаны белой краской, чтобы вещи не выгорали, а мебель накрыта чехлами. Обыкновенно летом было страшно жарко. Мы уже знали Ольгу Щербатову, которая еще невестой приезжала с матерью и Сашей знакомиться с семьей, а главное – представиться старой княгине, Софии Степановне Щербатовой, как это полагалось. Когда мы вернулись, то застали Ольгу в маленькой гостиной на кушетке, на ней был розовый халат, на ногах оренбургская шаль, а на голове небольшой розовый чепчик, как полагалось в таких случаях. С нею сидели ее мать и тетя Миссинька, вязавшие для бедных одежду от огромных клубков серой шерсти. Ольга лежала как-то безучастно и была бледна. Маленького Дмитрия не приносили, и мы ходили на него смотреть в детскую. Саши не было, он отлучился по делам. Мы быстро подружились с радушной тетей Татошей и Миссинькой, поощрявшей наши шутки. Мама оставляла нас с ними и занималась своими делами. Обе дамы вязали и курили одновременно, слушали нашу болтовню и иногда задавали вопросы, а пепел стряхивали каким-то особым движением рук назад. Иногда появлялся Саша Щербатов, тогда Ольга оживлялась, спрашивала о его занятиях и поездках. Мы потом долго не видели тетю Татошеньку, но после наших замужеств сблизились с ней, и она рассказывала нам, как оплакивала своего умершего молодым мужа, которого так любила. Она вся ушла в свое горе и целый год никого не видела, даже детей. Им было запрещено играть на рояле и всякое веселье, так что молодость детей проходила в мрачной обстановке и была резким контрастом к ее прошлой очень светской жизни. Свекор ее обожал, и она платила ему любовью. Кроме Мисси, Ольги и единственного сына Сережи у нее еще была дочь Елена, которая, судя по фотографиям, была красавицей. Она единственная могла отвлечь мать от ее мрачных мыслей. Когда она подросла и стала выезжать, то тетя Татошенька вышла из затвора, чтобы ее вывозить. В нее влюбился молодой Лейхтенбергский, который был сам красавец и к тому же во всех отношениях обаятелен. Она тоже полюбила его, и они могли бы пожениться, если бы не условности того времени. Член царской семьи не мог жениться на простой смертной без того, чтобы его жена не считалась морганатичной, как и сам брак. Тетя Татошенька говорила, что графиня Строганова не может стать морганатичной женой кого бы то ни было, и не согласилась на эту свадьбу. Тогда он уехал на турецкую войну, был беззаветно храбр и погиб, а Елена вскоре с горя умерла от скоротечной чахотки. Сережа Строганов был нелюдим и, со слов Миссиньки, никогда не появлялся на балах. Во время турецкой войны он на свои средства построил миноносец и отличился как морской офицер. В большом строгановском доме у Полицейского моста жил дед тети Миссиньки, женатый на графине Наталье Павловне, старшей сестре вашей прабабушки, Аглаиды Павловны. Они воспитывали тетю Ташеньку Толстую (Ферзен), которая рано лишилась матери. В другой части того же дома жила тетя Татоша с семьей. Комнаты всех детей были наверху. Тетя Ташенька никогда не была красивой, но обладала веселым живым нравом и была очень умна. И теперь бы ее считали sex appeal. [110] Привлекательной (фр.). Она и дети тети Татоши росли вместе. Наша гувернантка, м-ль Эльфрот, раньше воспитывала Ташеньку и рассказывала потом о ее проделках и о том, как та пробиралась ночью к Сереже, когда ее дед думал, что она уже спит. Там она просиживала часами, запрещая м-ль Эльфрот ее выдавать. Кончилось тем, что Сережа и Ташенька влюбились друг в друга и решили просить у тети Татоши и деда согласия на их брак, но встретили решительный отказ, поскольку были кузенами. Дед и тетя долго совещались. Они не подозревали о давней их близости, и было решено увезти Ташеньку в Италию, а Сережу оставить в Петербурге. Когда Ташенька уехала в Неаполь, Сережа сказался, что уезжает на охоту в Пермскую губернию, а сам последовал за ними, остановился в соседней гостинице и каждый вечер встречался с Ташенькой. Она как бы уходила спать, переодевалась, надевала густую вуаль и прокрадывалась к нему, а оттуда они вместе уезжали за город, возвращаясь на рассвете. Он следовал за ними при переездах в другие города, и там начиналось то же самое. После возвращения в Россию дед с тетей воображали, что молодые друг к другу охладели, но вскоре появился Сережа и все пошло по-прежнему. Во время его отсутствия письма его матери пересылались ему за границу, а он свои ответы направлял в Пермь, а оттуда они шли в Петербург.