Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Со временем Сережа стал часто видеться с младшей сестрой дяди Бори Васильчикова, Женей, которая была настоящей красавицей. Ее гувернанткой была м-ль Паксион, чуть не соблазнившая ее католичеством. Я вспоминаю, как мы встретились с Женей Васильчиковой у Щербатовых (Фрогов, как мы их прозвали за необычайную тучность. Frog – лягушка) на детском угощении, когда собрали много детей для игр. Женя была высокая стройная лет пятнадцати девочка со смуглым цветом лица и южной красотой, напоминавшая грацией арабскую лошадь. В ней, как и у дяди Бори и Ольги Толстой, была испанская кровь. Она еще больше похорошела, когда вышла замуж за дядю Сережу Строганова. Я помню ее ослепительную красоту во время коронации Александра III, хотя всегда в ней жила какая-то грусть. Медовый месяц они провели в Испании. Она не любила Волышева. Ташенька говорила нам, что ей там быстро надоедало, так как ей там не позволяли ничего переделывать по своему вкусу. Мы называли это the old grandfather’s chair [111] Старым креслом деда (англ.). и дразнили Мисси за то, что она никогда ничего не переделывает для удобства. Женя хотела детей, а их у нее не было. По возвращении из второй поездки за границу она вообще уехала из Волышева в разгар псовой охоты и пошла к известному гинекологу, который не отличался чистотой и сделал ей какую-то операцию, после чего у нее произошло заражение крови, и она умерла через месяц с небольшим. Как только Сережа узнал о ее болезни, он тотчас примчался к ней и не отходил от нее до конца, все делал сам и не верил в ее смерть. Похоронили ее в родовом имении Васильчиковых, Стругине, на берегу Шелони. Сережа выстроил над могилой теплицу и устроил там же часовню, где проводил дни, молясь о ней и читая Святое Писание. Так он провел два года безвыездно, ночуя в маленьком помещичьем доме. Затем он уехал на свои пермские железные заводы и занялся благосостоянием рабочих, отдавая этому делу всю душу. Он выстроил школы, больницы, клубы и игровые площадки. Он осуществил все это раньше, чем в Европе. Одно ставили ему в вину, что он не переоборудовал заводы по новейшей системе. Когда мы с Фрумошкой поехали в Волышево на псовую охоту, тетя Ташенька жаловалась, что Сережа живет отшельником на своих пермских заводах и не интересуется совсем этой охотой, которую прежде так любил, а думает только о своих рабочих. Признаться, мне такая точка зрения показалась очень странной. Она призывала нас молиться, чтобы он вернулся к нормальной жизни. Ташенька уверяла, что он скоро вернется, а я про себя думала, что лучше уж, чтобы он жил для других, чем для себя, раз уж его жизнь разбита смертью жены. Верно, его жизнь теперь более угодна Богу, чем раньше. На следующий год он уже был в Волышеве и больше в Пермь не возвращался.

Но я отвлеклась в сторону от нашего приезда в Москву с Мама. Вернее, тогда же тетя Танюша Строганова рекомендовала ей художника Колуччи, чтобы рисовать тушью наши портреты, а его жену для наших занятий французским языком. Она раньше была гувернанткой Мисси, Ольги и Елены, а он давал им уроки рисования. Там они и познакомились и поженились. Он был крошечный смуглый итальянец, а она – крошечная француженка, очень остроумная и смешливая. Они жили в Дугине во флигеле. Он рисовал ужасные портреты и парковые ландшафты, в связи с чем много гулял, она же предпочитала посидеть. Он был сентиментален и делал нам комплименты, к которым мы не привыкли, а я их просто не любила и просила м-ль Колуччи всегда быть с нами, когда он рисовал портреты. Она много нам рассказывала о тете Мисси и ее сестрах, о тех строгостях, которые были в доме, и о глупостях, которым их учила Ташенька. Не помню, сколько раз приезжали они к нам летом из Петербурга. Это уже было при мисс Хилл. Зимой мы с ними переписывались. Конечно, мы писали много глупостей. Колуччи посылал нам в письмах маленькие рисунки чернилами, которые были гораздо лучше его портретов. Одно лето в Дугине по приглашению Мама провела семья Комаровских. Тетя Леонила была одной из дочерей тетушки Паниной. Другая дочь была тетя Левашова. Не знаю почему, но Комаровские были в стесненных обстоятельствах, и Мама по доброте предложила им остаться в Дугине, пока Комаровский был на маневрах в Варшавском округе. Мама любила своих двоюродных сестер. Комаровским отвели целый флигель. Кроме тети, там были ее сыновья, Юрий и Вика, с их учителем и маленькая дочь Оля с гувернанткой-англичанкой по имени Тома. Мы очень любили мальчиков, которые были нашими ровесниками, а Оля была много младше и всегда плакала. Ее постоянно наказывали, а мисс Тома была неприятная особа. Мы отлично понимали, что Leek находит ее вульгарной, хотя никогда этого не показывала. Тетя Леонила всегда вышивала какой-то гипюр в зеленых маленьких пяльцах, к которым были приколоты сложенные аршины уже готовой вышивки. Она была высокая, зубастая и очень некрасивая, но очень участливая и милая. Мы любили обоих Комаровских, которые часто приглашали нас к себе и принимали участие в наших играх, шарадах и так далее. Любимицей дяди Комаровского была Тоца, которая всегда была красивой. Почему-то Мама прозвала ее в шутку «Хитрый деревенский священник». Это было прозвище дяди, и он всегда ее так называл. Юра и Вика были нашими партнерами в танцах, хотя неуклюжи, но очень старались. Насколько помню, обоих убили большевики. Вика был женат на графине Соллогуб, которая была много старше его, но они были счастливы. Оля вышла замуж за немца и онемечилась, хотя долго жила во Флоренции. Тетя Машенька рассказывала, что она так зверски обращалась с дочерью, что даже вызывали полицию.

Когда Е. Е. Бачинский уезжал навещать родителей в Карпаты, его замещал Иван Федорович Сбрацлавский, который мне и Муфке также давал уроки. Мы его не любили за грубость в обращении, но и мы бывали несносны. Он был пражанином. Тогда многие чехи приезжали в Россию искать работу, так как на родине их притесняли австрийцы, которые больше всего не любили карпато-россов, особенно они старались искоренить православие и насаждать унию, которая была, в сущности, тем же католичеством. Как я уже говорила, де Бачино вернулся в православие, а семья его оставалась униатской. Раз по дороге на территории Австрии он заснул в вагоне. В отделении с ним был какой-то незнакомец, который удивил его пугливыми движениями и тем, что он вздрагивал всякий раз, когда открывалась дверь. Когда же де Бачино проснулся, в отделении никого не было, а у него кружилась голова, что довольно быстро прошло. Он не обратил особого внимания на это, но вспомнил об этом на следующей остановке, когда в отделение вошли жандармы и спросили его, не Котлович ли он. Тот сказал, что его имя Бачинский. Когда же жандармы попросили его паспорт, то он с удивлением увидел, что его паспорт заменен на другой, на имя Котловича. Жандармы его арестовали, несмотря на его протесты, заявив, что они его долго искали и наконец-то нашли. Его посадили в грязную темную тюрьму, где его заели вши, и давали только воду и хлеб. На все его заверения отвечали насмешками и обещали расправу. Тогда он понял, что тот пугливый спутник и был Котловичем, который закурил какую-то тошнотворную папиросу, чтобы его усыпить и украсть паспорт, поскольку его искала полиция. Но как все это доказать, когда все улики против? Не помню, как долго просидел он в тюрьме, ожидая смертного приговора, поскольку Котлович обвинялся в шпионаже. В конце концов, кажется, поймали настоящего виновника и де Бачино отпустили. Когда он предстал перед своими, те его не узнали после отсидки в этой ужасной тюрьме. Австрийцы ненавидели русских и православных. Мы же все это время не получали от де Бачино писем и ничего о нем не знали и потому беспокоились, поскольку знали, что всякий приезжий из России в тех краях находился под подозрением и легко мог попасть в беду, так что мы всегда прощались с ним с чувством тревоги. Наконец Мама получила посылочку, надписанную рукой де Бачино, в которой оказался карпатский мох, который, по его словам, излечивает от кашля, если его заварить. Мама подпорола уголок посылки и, увидев мох, отложила ее в сторону. Время между тем шло, а никаких писем от него не было. У нас с ним было условлено: если он не пишет, то и мы не должны, так как он никогда не знал заранее, каковы отношения с Австрией. Я часто брала посылочку в руки, когда бывала в спальне Мама, и давила ее, надеясь прощупать в ней что-то кроме мха. Однажды во время болезни мне надоело сидеть и смотреть на университет, и я вспомнила про посылочку, решив наконец ее открыть. Я распорола обшивку, засунула туда руку и нащупала что-то среди мха. Это оказалось толстым письмом, которое де Бачино не рискнул слать почтой. Я с восторгом достала письмо и стала с нетерпением дожидаться Мама, чтобы его открыть. В нем де Бачино вкратце описал все с ним случившееся, подробности мы узнали из его собственных уст по приезде. В то время в Россию часто приезжали люди с прикарпатских территорий и рассказывали, каким преследованиям они подвергались со стороны австрийцев. Особенно врезался мне в память старик Добрянский, которого родители часто приглашали к завтраку. Думаю, что Папа с Мама снабжали его деньгами, так как никакое горе не проходило мимо них не замеченным и не облегченным, насколько это от них зависело. Как-то летом пришло письмо от Добрянского, который сообщал, что сын его в Москве и просил разрешения приехать в Дугино, чтобы представиться родителям. Мама пригласила его. Звали его, кажется, Еромиром Карловичем. Не знаю почему, но у меня к нему возникло отвращение и недоверие, хотя он был любезен, охотно принимал участие в наших играх, катался на лодке и так далее. Помню, раз Мама отпустила нас с Муфкой с ним на лодке при условии, что и Саша с нами поедет. Последнему не очень-то хотелось, так как он должен был что-то зубрить. День был хороший, и мы решили ехать в направлении мельницы и повернуть, не доезжая плотины. Саша считал, что это займет слишком много времени, но Добрянский возразил, что желание дам свято. А мне в то время было четырнадцать лет. При подъезде к Левшинскому мосту Саша просил нас пристать к берегу и вернуться с ним домой или выпустить его. Добрянский охотно его отпустил, но я решила, что и мы тоже дальше не поедем. Добрянский же уговаривал нас продолжить поездку и обещал в случае чего нас спасти. Он как-то особенно противно поглядывал на меня маслеными глазками, а я с тоской смотрела на удалявшегося Сашу и кричала, чтобы он прислал кого-нибудь к нам навстречу. Я видела, что это Добрянскому не понравилось, и мое чувство неприязни к нему усилилось. Когда мы повернули обратно, то долго молчали, а потом он начал говорить какие-то глупости о том, как хорошо так вот плыть на лодке в обществе красивых дам. Я возразила, что, возможно, это и так, только никаких красивых или некрасивых дам тут нет. Он был так глуп, что ничего не понял, и продолжал в том же духе. Наконец мы увидели вдали на берегу Мама. Он же сидел спиной к пристани и не видел, а я помахала ей рукой и сообщила, что Мама нас дожидается. Он тотчас прекратил свои слащавые речи. Когда же мы пристали, то Мама недовольно сообщила нам, что отпустила нас при условии, что с нами будет Саша, и что если ему нужно было вернуться, то и мы должны были сделать то же самое. Добрянский старался уверить Мама, что с ним мы в полной безопасности, но мы поняли, что слова Мама были направлены против него. Саша тоже получил соответствующую головомойку. Я потом наедине с Мама рассказала о тех глупостях, которые мы от него услышали, прибавив, что больше с ним не поеду. «Да я сама вас больше не пущу», – сказала Мама. После этого я с отвращением заметила, что он всегда старался меня поймать, когда мы играли в горелки или кошки-мышки. Мы с Катей прозвали его Фе-Фе за его какое-то пришепетывание. После этого Мама просила де Бачино дать понять тому, что дальше засиживаться у нас не стоит. Ко всеобщему облегчению он убрался. Де Бачино рассказал потом, что Еромир считался в семье Добрянских неудачником, и очень удивлялся, как это старик рекомендовал его Мама.