Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Обе мои соседки уходили на весь день работать на кухню. За это их кормили, и иногда им удавалось принести что-нибудь с собой тайком для меня. Мой сторож, Петр, уговорился со мною, что он не будет меня запирать, а я это буду делать сама изнутри, и если вдруг услышу, что он как бы отпирает дверь, то должна быстро открыть и спрятать свой ключ. В комнате была крошечная печка, на которой можно было кипятить воду, что я и делала утром, закладывая дрова в нее с вечера. Вода кипятилась в эмалированном кувшине. Чашка кипятку была моим «завтраком». Затем я мылась в коридоре под краном. Спали мы всегда одетыми, так как хотя кровати были, но постелей не было. Снимали лишь обувь. Я мела и чистила комнату. Раз нашла под одной из кроватей заплесневевшую корку хлеба, сняла с нее паутину и плесень и, будучи сильно голодна, съела ее. В полдень Петр приносил паек: кусок черного хлеба, половину селедки или воблу и две картошины. Раз я видела в окно, как мой Лапушка шел с большим пакетом под мышкой, опустив голову, но я не смела постучать ему, так как всегда стоял часовой, хотя окно выходило в сад. Мой мальчик нес мне какую-то передачу, но я никогда ничего не получала. Иногда Петр приносил мне какую-то еду, и я делилась ею с другими несчастными, носившими наверх дрова и наполнявшими ими ларь в коридоре рядом с нашей комнатой. Они всегда были ласковы в обращении, и я была им так благодарна… Чтобы дышать и двигаться, я гуляла днем по комнате, затем читала Библию и какую-то английскую книгу, которую там и нашла. Однажды одна из жен комиссаров дала мне работу для ее маленького сына, и я обрадовалась этому рукоделию. Иногда я ходила наверх в кухню за кипятком и старалась туда попасть, когда туда выпускали других заключенных. Раз встретила там Брандорфа, но, когда мы заговорили, на него прикрикнули и увели. Жена Афанасьева была черствая, злая и жадная старуха, а я часто думала, как много добра могла бы она сделать, будучи иной. Некоторые заключенные для воды пользовались ночными горшками, а старуха для своей стряпни использовала чудную итальянскую майолику, которая, видно, была из коллекции Стенбоков. Меня несколько раз вызывали на допрос. На одном из них Афанасьев однажды показал кучу писем, адресованных мне и детям. Он мне сказал, что теперь больше нет ни князей, ни графов, ни генералов, так что письма не смеют адресовать княжне. Я ему сказала, что, к сожалению, не могу запретить людям адресовать письма, как они того хотят, и рассказала ему, что недавно получила письмо от одного почитателя, адресованное «гражданке Голицыной», а внутри оно начиналось: «Ваше Сиятельство, Княгиня Александра Николаевна и так далее».

Но мой собеседник так ничего и не понял, а спросил, кто такая Фуга. Я удивилась: мол, зачем это ему. Оказалось, что он перехватил письма Боткиных из Москвы к Фуге. Письма прислали по случаю, и он все хотел знать, почему не почтой. Я ответила, что почтой не доходят, к тому же я не знала, что нельзя, оказывается, их адресовать нам. Он сказал, что это преступление.

В одном из писем с Кавказа тетя Мусенька (так мы условились называть Великую Княгиню Марию Павловну) упоминала о Масоле. Он спросил, кто такая Масоля. Я сказала, что это дочь, арестованная со мною. Он на этом успокоился, хотя из писем было ясно, что речь шла о ком-то на Кавказе. Я часто замечала, что Бог отнимал у этих людей рассудок. Он сказал, что арестует Фугу за то, что ей писали, и посадит ее в подвал. Я же ему сказала, что она ребенок и никак не может быть заподозрена в каких-либо политических делах и что я за все ответственна, если есть преступление. Он ответил, что все равно арестует ее, но я ушла к себе и стала молиться, чтобы Господь и Пресвятая Богородица оградили ее, и поручила ее Богу. На другой день кухарка мне сказала, что арестовали молодую девушку и будто посадили в подвал. Я была уверена, что это Фуга, и с ужасом думала, как она там, в подвале, но Петр мне сказал, что это неправда, хотя хотели арестовать какую-то гимназистку, которая заглядывала через окно в подвал, где сидел мой Гунчик, но что ее отпустили и то была не Фуга.

Каждую ночь большевики собирались в соседней комнате через коридор и напивались в лоск. В таком виде они подходили к нашей двери, которую я запирала на два замка, и кричали: «Подайте нам женщин! Нам нужны женщины!» Я шепотом приказывала моим соседкам не двигаться и благодарила Бога, что Масоля заболела и ее нет со мной. Я молилась, чтобы они не могли сломать дверь, в которую били, трясли и стучали кулаками. Наконец все стихало, а утром под нашей дверью было море блевотины и кое-чего похуже, а также дюжины порожних бутылок из погреба. Несчастные женщины вынуждены были все это убирать и чистить.

Иногда заходил Никитин, уверяя меня, что очень любил дядю Петю в полку, и старался у меня что-либо выпытать, но я притворялась идиоткой и не поддавалась.

Раз я встретила в коридоре следователя-толстовца и сделала вид, что иду в туалет, чтобы не подводить Петра, но он меня остановил и, спросив, не голодна ли я, дал кусок черного хлеба, который нес, а потом спросил, не знаю ли я княжну Васильчикову из Новгородской губернии, которую будто бы ненавидели крестьяне и даже хотели убить. У меня захолодало сердце, но я сказала, что не знаю такой и что это невероятно, так как все наши помещики хорошо относились к своим крестьянам. На этом мы разошлись, и я думала, что, может быть, это крестьяне из деревни Ухожи, которых Васильчиковы всячески облагодетельствовали, но те все равно делали им гадости. Я стала молиться, чтобы Бог сохранил Тоцу. Через несколько дней одна из моих соседок сказала, что привели какую-то Васильчикову из Петербурга. У меня екнуло сердце. Я спросила, какая она из себя и очень ли высокая. Она сказала, что нет, и посоветовала мне пойти на кухню, куда она попытается послать ее за водой. Я пошла. Через некоторое время туда пришла тетя Катуся Васильчикова и бросилась ко мне. Я ее быстро предупредила сделать вид, что мы не знакомы. Кто-то вошел и приказал нам разойтись. Я взяла кувшин и ушла. Мои соседки говорили, что Васильчикова все пляшет и радуется, что ее арестовали. Она оказалась с нами в общей камере.

Конечно, я много думала, и временами мысли не давали мне покоя, хотя я знала, что все вы и передачи от вас в любящих и мудрых руках Божьих. А если Он и позволит этим людям оторвать вас от меня, то, верно, с какой-нибудь благой целью и что так лучше, если Ему угодно.

Все же временами схватывало сердце как клещами, до физической боли. Я знала, что это искушение, что надо молиться и бороться с этой тоской по детям и страхом за них. Я вам уже говорила, что задалась целью прочитать всю Библию от доски до доски, кроме повседневного евангелического чтения и 24-го псалма. Так вот, в тоске и тревоге не находила я себе места и, чтобы утомиться физически, ходила взад и вперед по комнате. День клонился к вечеру, но электричество в камерах не зажигали до полной темноты. Вечер и полумрак еще больше терзали и давили на наболевшую душу. Наконец зажгли свет, и я села к столу, на котором лежала Библия. Бесцельно перелистывая дорогую книгу, которую мне к свадьбе подарил дедушка Мещерский, я вспомнила, что иногда люди гадают на ней. Не помню, кто мне говорил, что привык задумывать вопросы, а затем, заложив палец в Библию на любой стих, искать в нем ответ. Мне же казалось это каким-то кощунством, и я себе сказала, что просто буду продолжать начатое чтение. Это была история Иродова Варуха, которой почему-то нет почти во всех изданиях, но в моем – была. К сожалению, не могу сейчас сделать выписку из нее, так как в теперешней моей Библии ее нет. Вот смысл того, что я прочла, и это последняя глава Иродова Варуха, которую я прочла по порядку. Там говорилось: ты рассталась с детьми своими в слезах, но снова встретишься с ними в радости и будешь благодарить Бога за Его милости! Это было прямым ответом на мою глупую, но человеческую тоску и тревогу!