Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Долго я молилась, поручая их Богу и Его Пресвятой Матери. Старалась не плакать, чтобы дети не видели. Лапу сказала, что он остается за главного и должен беречь сестер, искать помощи у Бога и не унывать. Долго мы втроем обнимались. Потом легли. Я прикинулась спящей, и мне казалось, что Алекушка уснула, но я знала, что Лапушка не спит. Когда он подумал, что я сплю, то встал на колени и молился. Он кротко сложил руки, поднял голову, а лицо ему заливали слезы. Иногда он зарывался лицом в подушки, чтобы заглушить рыдания, потом снова продолжал молитву. Мне хотелось встать, приласкать его, утешить, но я решила оставить его наедине с Богом, чтобы он привык искать помощи сам – там, откуда она наверняка придет, а моя помощь бессильна, тщетна. Я молилась с ним, прося Бога услышать его горячую молитву и помочь нам.

Описывая все это теперь, я снова плачу, и слезы заливают мои старые глаза при мысли о той боли, что мы тогда испытали, но знаю, что Бог услышал наши мольбы и не оставил нас. В эту ужасную ночь я все вспоминала Гефсиманский сад и одинокую молитву Спасителя в то время, как Его ученики спали. Я знала, что Он не оставит детей. Он сказал ученикам: «Не оставлю вас сиры». Долго молился мой дорогой мальчик, а потом упал от усталости и уснул. Я же после этого встала на колени около него, стала молиться и выплакала свой страх и тревогу за детей, благословила их и поручила Пресвятой Богородице, которая сама испытала все скорби материнства. Потом легла, не прекращая молитвы. Утром мы условились не плакать, а стараться быть веселыми, чтобы большевики не видели нашего горя. Мы простились с детьми на кухне, обнялись. Я благословила их и Гунчика, которого увели отдельно. Вещи наши вывозили три дня. Масолю и меня повел чекист, который показал нам револьвер и сказал: «Если вздумаете бежать, то это вас остановит». Я спросила: «Неужели вы думаете, что мы такие дуры, чтобы бежать?» Он нас предупредил, что при встречах со знакомыми не разговаривать. Проходя мимо дома Таси Шамшиной, он сказал, что ночью туда забрались настоящие воры. Я спросила, что он понимает под словом «настоящие», он ответил: «Грабители, хулиганы». Я поняла, что он, значит, был не настоящим вором и грабителем, и чуть не рассмеялась комичности этой мысли! Мимо нас проехал извозчик, нагруженный нашим добром. Он сказал: «Вот теперь все ваши теплые вещи будут отправлены на фронт и солдаты получат теплую одежду». Я спросила: «Так что, солдаты будут щеголять в моей чернобурой ротонде на фронте? Но как же они будут стрелять, кутаясь в нее?» А он в ответ: «Приспособятся!» Потом мы узнали, что щеголяли в наших шубах не солдаты, а сами чекисты, их жены и дочери. Забыла сказать, что накануне нашего увода я спросила чекиста, можно ли что-либо с собой взять. Он спросил, что нам нужно, тогда я попросила Библию. «Вы евангелическая христианка?» – спросил он. «Нет, я православная христианка», – ответила я. Он разрешил взять Библию, которая была для меня источником радости и утешения все время, что я была в заключении.

При подходе к ЧК нас обогнал Андик Пушкин (кажется, на велосипеде). Он остановился и спросил, куда мы идем. Масоля указала ему глазами на чекиста и слегка покачала головой. Он поехал дальше. Чекист спросил, кто это. Мы ответили, что не знаем. Андик потом пошел в ЧК и узнал, что мы сидим там в верхнем помещении, а что Гунчика заперли в подвале с ворами. Их совсем не выпускали оттуда, так что все свои надобности они справляли тут же на полу. Их почти не кормили. Нас привели и передали часовому, который отвел на второй этаж и ввел в крошечную комнату, в которой на большой кровати лежала пожилая женщина. Это была Устина Николаевна Тевяшова, про которую нам часто рассказывал Кларк. Она была страшно богата и жила в собственном доме в Царском, но мы ее никогда раньше не видели, так как вообще мало кого здесь знали. Мы с ней разговорились и решили, что Масоля будет спать с ней на кровати, а я на маленьком диванчике около другой двери. Она нам тихо сказала, что за этой дверью комната, в которой днем и ночью сидят чекисты и следят за нею в замочную скважину, и что сейчас за нами следят и подслушивают. Мы перешли на шепот. Она была больна, и человек приносил ей за деньги кофе. Этим человеком был бывший лейб-гусар Никитин, который рассказывал, что хорошо знал дядю Петю по полку и очень его любил. Это был молодой красивый парень. Вскоре я заметила, что он одет во Фрумошкины вещи, которые переделал на себя, будучи ранее портным. В кармане он носил чудный золотой портсигар с каким-то камнем.

Лапушка старался нам доставлять пищу, покупая, что мог; сами себя дети лишали, чтобы нам отнести передачу, и, как мы потом узнали, делали это каждый день, но до нас ничего не доходило, все забирал Никитин и под видом, что он сам приносит, продавал тем заключенным, которые могли платить. С вечера я чем-нибудь завешивала замок, чтобы за нами не наблюдали. Утром услышала какой-то шорох за дверью, которая вдруг отворилась, и появился какой-то гномообразный человек, почти мальчик, с перекошенным от ярости лицом. Он закричал: «Аха!», выскочил и захлопнул за собой дверь. Тевяшова только шепнула: «Ничего доброго его посещение не предвещает». Забыла сказать, что по приходе в ЧК нам учинили допрос, который вел этот самый малышка, Кормилицын, и бывший сибирский каторжник (убийца) Афанасьев, который был главным чекистом. Не прошло и десяти минут, как появился Никитин и сообщил, что нас велено перевести в общую камеру наверх. Мы уже подружились с Тевяшовой, и нам было жаль с ней расставаться.

Женская камера была в третьем этаже в коридоре за кухней и, видно, служила когда-то комнатой кухонных мужиков. В ней было только одно окно, заделанное кирпичами с пролетами, через которые виднелся золотой крест Екатерининского собора. Комната была переполнена женщинами, там были: госпожа Курисс с дочерью и ее французской гувернанткой; Новосильцева, жившая прежде в соседнем доме; госпожа Ефимович; кухарка и горничная Тевяшовой; одна премилая баба по фамилии Мишура, она была рыночной торговкой, и мы с ней сдружились, такой она была чудный человек, глубоко верующая и «гранд-дама» во всех своих чувствах. Еще была одна молодая жидовка и две какие-то женщины, которые, кажется, были чекистками, обязанными наблюдать и подслушивать. А еще была девушка Куриссов, так что всего в маленькой комнате оказались двенадцать человек. За нами заперли дверь на ключ, и госпожа Курисс сказала: «Я все время надеялась, что вас приведут сюда», что, как говорят англичане: «Things one would rather express differently», [147]но я поняла, что именно она хотела сказать, и была тронута. В комнате было две кровати: на одной лежала весь день госпожа Курисс, на другой – Новосильцева. Была также небольшая тахта, на которой лежали три женщины. Для остальных были матрацы на полу, так что вся комната была заставлена.