Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

К нашей камере был приставлен другой сторож, Петр, оказавшийся очень милым человеком. Он нам принес какой-то грязный предмет, который должен был служить матрацем. Думаю, прежде это была подстилка для собак. Мы его положили вдоль стены, и я ложилась к Масоле, чтобы ей не было холодно. Раз в день нам приносили большой кувшин кипятку, в который Куриссы опускали несколько чаинок из спичечной коробки, принесенной с собой. Это называлось утренним чаем. В 12 часов давали две селедки, полфунта на всех черного хлеба, завернутого в грязную тряпку, и несколько маленьких картошек. Со временем мы узнали, что все продукты приносили крестьяне для своих арестованных, но тем никогда не доставалось, так как отдавалось другим заключенным. Все это, конечно, делилось поровну, и обыкновенно просили почему-то делить меня. Дважды в день, утром и вечером, нас выпускали погулять в коридор для туалета, причем мы старались уделить как можно больше времени Куриссам, которые страдали ужасными запорами, и обе, бывало, более недели оставались без действия желудка. Мы даже опасались, как бы у них не случился заворот кишечника. Всего-то нам давали по десять минут, а утром нужно еще было исхитриться и забежать на кухню, чтобы вымыться под краном да вычистить зубы. Если же у крана нас заставал чекист, то всегда кричал: «Нечего вам, буржуям, здесь размываться! Итак хороши!» и при этом прогонял. Раз как-то утром вышел на кухню трубочист и так ласково с нами поздоровался, что мы обрадовались ему, словно лучшему другу.

Однажды ночью мы услышали, как сторож отпирает наш увесистый замок, а потом несколько человек вошло в комнату с фонарем. Чей-то грубый голос сказал: «Курисс, на допрос!» Она вскочила и дрожащими руками начала шнуровать сапоги, доходившие до колен. Один из солдат все время ее понукал, так что она еще больше волновалась. Наконец ее дочери Любе удалось зашнуровать ее сапоги, и Курисс увели, заперев нас снова. Бедная Люба подумала, что мать повели на расстрел, так как это было в порядке вещей. Мы, конечно, старались ее утешить доводами, в которые сами-то не верили. Никто больше не спал. Прошло часа четыре, и снова раздался лязг ключей. Госпожа Курисс вернулась бледная как полотно. Ее все время допрашивали, запугивали, грозили и наконец отпустили. О чем допрашивали, сейчас и не помню. Ее муж был заключен в том же коридоре в мужской камере. Ему иногда удавалось переговорить с ней через дверь.

Каждое утро по просьбе заключенных я читала Евангелие, 24-й псалом, который, казалось, написан был для нас, а также переводила страницу из английской книжки «Daily Strength for Daily Needs», [148]которую тетя Муфка мне подарила после смерти Фрумошки. Даже жидовка всегда просила разрешения послушать наше чтение, которое помогало нам переносить заключение. Раз днем меня позвали на допрос. Привели в комнату, где за письменным столом сидел маленький неотесанный человечек с маленькими бегающими глазками, никогда не смотревший в глаза. Он пригласил сесть и спросил, знаю ли я, в чем меня обвиняют и почему арестовали. Когда же я ответила отрицательно, он стал перелистывать какие-то бумаги, а потом сообщил, что, мол, за то, что я открыла у себя игорный притон (сестры нередко играли вечерами в карты) и что я украла у госпожи Шамшиной бриллиантовые серьги. Было еще какое-то обвинение, но я уже забыла. Он спросил, правда ли все это. Я рассмеялась. Он спросил, чему я смеюсь. Я ответила: «Если вы меня сейчас еще обвините в убийстве, то я лишь могу сказать, что это неправда, а вы вольны верить мне или не верить. Это ваше дело». Он сказал: «У меня есть бумага, подписанная гражданкой Шамшиной, в которой она утверждает, что вы украли серьги». Я ответила: «Ее заставили это подтвердить». Он еще долго меня допрашивал о всяких глупостях и наконец дал какую-то бумагу на подпись. Я сказала, что, не прочитав, ничего не подпишу. Он протянул мне сломанный карандаш. Я прочла бумагу, не содержавшую ничего особенного, а только подтверждавшую, что меня допросили. Я сказала, что сломанным карандашом писать не могу, тогда он протянул мне перочинный нож и попросил очинить карандаш, так как он сам толстовец и не может пользоваться ножом. Не знаю, с какой целью он это сказал. После этого он позвал нашего сторожа Петра и велел отвести меня обратно.

Мы проводили дни лежа на матрацах, так как ослабли от недоедания. К тому же делать было нечего. Масоля заболевала: кашляла, несмотря на мои старания отгородить ее от ледяной стены. Однажды у нее сделался сильный жар, она не могла дышать из-за сильной боли и все время металась. Госпожа Ефимович уступила ей свою кровать. Я стучала в дверь и вызвала Петра, попросив его дать бумагу и карандаш, чтобы написать прошение о вызове доктора. Хотя он не верил, что это поможет, но записку отнес. Я старалась закрыть свою девочку чем могла, а сама все время молилась, чтобы Господь и Пресвятая Богородица не оставили нас и помогли. Наступила ночь. Все улеглись. Я сидела возле своей дорогой девочки. Было уже далеко за полночь. Вдруг я услышала шаги, залязгали ключи, загорелся фонарь. Нас оставляли ночью в полной темноте. На пороге появился Петр и с ним какой-то пожилой военный. Я услышала: «Кто тут доктора просил?» и поняла, что моя молитва услышана. Оказалось, что за неделю до того Куриссы просили доктора, а теперь его привели. Он осмотрел Масолю, велел ее перенести на удобную кровать. Мне он шепнул, что постарается перевести ее в больницу, и был очень сердечен, хотя внешне старался сохранять суровый вид. Он объяснил, что, в сущности, тут особенно помочь нельзя, но даже такое его отношение как-то успокаивало. Он рекомендовал утром перевести ее в другую комнату. Добрый Петр тотчас пошел добывать кровать и позвал меня на помощь, так что вскоре мы переложили Масолю, а утром нас велено было перевести на второй этаж. Она с трудом поднялась и проделала путь по лестнице. В комнате была одна девушка, которая оказалась Майкой Мещерской. Она помогла уложить Масолю и рассказала, почему попала в ЧК. Кто-то подслушал, как она на улице сказала после убийства Урицкого: «Собаке – собачья смерть». В это время меня позвали вниз с часовым. Спустившись, я увидела сестру Смирнову, которой удалось добиться свидания со мной, для которого она приехала из Петербурга, чтобы сообщить о кончине дорогой бабули. Мы даже не знали о ее болезни! Узнав же о нашем аресте, бабуля слегла от удара и скончалась на третий день, не приходя в сознание. Очень больная тетя Лина скончалась на сороковой день после нее. Разрешение на свидание было очень коротким, и я поплелась обратно с горестным известием. Когда я сказала Масоле, что бабуля очень больна, то та ответила: «Она умерла». Пришлось подтвердить.

На следующий день к нам ввалился солдат, приказал Масоле встать и отправиться в больницу. Она была настолько слаба, что мы с Майкой с трудом ее подняли и одели. Когда же я попросила позволения свести ее с лестницы, солдат грубо ответил: «Сама дойдет». Я ее благословила и поручила Богу, а солдата попросила ее поддерживать. Она была в жару от воспаления легких. В больницу одновременно отвезли обеих Курисс (мать и дочь), госпожу Тевяшову и Ефимович. Их всех повезли на двух извозчиках с солдатами и возили весь день по Царскому в разные больницы, которые отказывались принять. Дул ледяной ветер и было 11 градусов мороза. Так их возили до вечера. Наконец одна из больниц над ними сжалилась. Их положили всех в одну палату с часовым у дверей. Все это я узнала позже. У Масоли температура была за 40, и она еле держала голову, причем на ней было легкое пальтишко, так что опять чудо милости Божьей, что она осталась жива, хотя долго находилась при смерти и даже просила, чтобы позвали для причастия священника. К удивлению, разрешили, и после этого она стала поправляться. Я ничего о ней не знала, и когда как-то спросила, мне ответили, что она, верно, давно умерла. Майка оставалась со мной недолго, ее куда-то перевели, а затем отпустили. Позже мы с ней увиделись в Москве, когда она вышла замуж за Спечинского. После ее ухода ко мне подселили кухарку и горничную Тевяшовой. Одна была совсем молодая, другая – постарше. Рядом с нашей комнатой жила дочь начальника ЧК Афанасьева. Она весь день проигрывала граммофонные пластинки, все больше плясовые. Раз, помню, вдруг раздалась «Ave Maria!», и я этому обрадовалась, но она тотчас остановила, снова перейдя на плясовую. В другой раз я услыхала «Le Crucifix», [149]но и это ей не подошло.