Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Когда я теперь вспоминаю дни этого и позднейшего заточения, мною овладевают чувства благоговения и благодарности. Много, много я передумала и перечувствовала за это время и знаю, что если ваши дети оторваны от вас и кажется, что они брошены на произвол судьбы, как принято выражаться, то именно беспомощность ваша доводит до убеждения, что они в руках Божьих и что никакое зло не приключится с ними, если все время поручать их Ему. Знайте, что бы с вами ни случилось, не следует мечтать о том, что было или могло бы быть, а надо благодарить Бога за прошлые радости и счастье и стараться ценить настоящее, говоря себе, что могло бы быть хуже. Это всегда помогает. Вспоминаю к случаю разговор с о. Петром в Новгороде, который старался меня подбодрить ввиду больших забот на душе. Я ему тогда сказала: «Ведь глупо с моей стороны, батюшка, так как могло бы быть хуже!» В ответ он рассмеялся: «Как это вы сказали?» Я повторила: «Могло бы быть хуже». Он долго смеялся, закрывшись епанчой, и все приговаривал: «Во, как вы это хорошо придумали!» – и мы оба смеялись. А ведь мысль-то очень простая: всегда можно найти приятные стороны в неприятных положениях. Я заметила, что разговоры о прежней вкусной и сытной еде, когда голодаешь, в конце концов только раздражают, так что лучше о ней забыть. Если тяжело бездействие, можно что-то чистить или помогать другим, не давая им унывать. Когда сидишь в тюрьме один, лучше всего помогает молитва. Надо непременно, насколько возможно, соблюдать чистоту и быть всегда аккуратно одетым и причесанным, словом, не распускаться, так как легче опуститься, когда не обращаешь внимания на свой облик. Как говорят англичане: «One should try to keep neat». [152]Никогда ни на что не следует жаловаться: это так бесполезно! Даже на погоду. Многому я научилась за время своих заключений и часто себе говорила, что, запирая всех и вся вместе в тюрьмы, большевики только сплотили людей всех сословий, опровергая утверждение о классовой ненависти. Везде и всегда мы встречали добрых и милых людей. Когда выпустили торговку Мишуру, то мы виделись с ней постоянно, и она всегда была к нам доброжелательна. Мы, конечно, навещали Куриссов, Ефимович и Тевяшову, которых все не выпускали. Помню, что на Рождество отнесли им маленькую елочку. Куриссов со временем выпустили, но Ефимович умерла от тифа. Мы с Масолей бывали у Тевяшовой, которая говорила, что прислушивается к поездам и что когда те перестанут ходить, значит, близко избавление от большевиков. Она все ждала этого избавления и заболела тифом. Когда мы узнали об этом, ей стало уже совсем плохо. Масоля ее видела, но когда я пришла, то узнала о ее смерти и что тело уже вынесли. Нам потом рассказали, что сестры-большевички и сиделки повытаскивали еще до кончины у нее из головы шпильки желтой черепахи, которыми она закалывала волосы. Масоля с Лапушкой были на ее похоронах.

Когда нас выпустили, уже стояла холодная осень, а все наши теплые вещи забрали большевики. Тогда я отправилась в ЧК и заявила просьбу о возврате их ввиду надвигающейся зимы. Мы считались под покровительством Андреевой, и потому мою просьбу уважили, велев прийти утром другого дня. По приходе меня направили к незнакомому человеку, который отвел в бильярдную дома Стенбока, загроможденную сундуками разных размеров и узлами с одеждой. Проходя мимо одной кучи, я заметила огромный узел, стянутый моими кружевами chantilly, [153]подаренными мне когда-то бабулей. Они были шириной в аршин, но тут их свернули в черный жгут и обвязали узел. Приведший меня человек был очень любезен, он открыл несколько сундуков и предложил выбрать по одной теплой вещи на каждого из принадлежавшего нам прежде, давно числившегося на фронте, по уверениям чекиста со сконфуженным видом. Я выбрала часть вещей, но самое лучшее мне взять запретили. В моем списке была также и Настя. Когда я собрала самое необходимое: по шубке и шапке на каждого, то спросила, не могу ли я все перевязать черным жгутом из кружев, но он счел это невозможным.

В это время дядя Боря был уже арестован и переведен в Москву, так что бедная Тоца жила в кошмарном страхе за его судьбу. Великих Князей, заключенных одновременно с ним, уже расстреляли в Петропавловской крепости, куда их для этого и перевели. Я старалась почаще навещать ее, но она редко бывала у себя, так как все время бегала по разным людям, стараясь добиться его освобождения, которое состоялось только после Пасхи.

После нашего освобождения я при первой возможности говела и причащалась в маленькой церкви Красного Креста, где служил о. Сергий Червяков, совсем молодой, но необычайно ревностный священник. Мы с ним очень сблизились, и он до конца нашего пребывания в Царском оставался нашим духовником и советником. Когда мы собрались бежать, я ему отдала на хранение драгоценные досвадебные письма оптинского старца Макария к бабушке Мещерской и письмо ко мне Высокопреосвященного Николая Японского. Часто спрашиваю себя: удалось ли ему их сохранить?

Мне хотелось лично поблагодарить Андрееву за ее участие в нашей судьбе, и через Малова я получила от нее аудиенцию. Мы поехали к ней с Масолей. Она нас приняла в рабочем кабинете, где-то на Литейной, так как была тогда Комиссаром по театральной части. Я раньше никогда ее не видела, и она меня поразила своей красотой, грацией и осанкой. Она была одета в простое спортивное, с большим вкусом сшитое платье. Масоля видела ее раньше на сцене и ценила ее талант. Она нас усадила, была любезна и, узнав, как мы живем, предложила похлопотать о работе, которая облегчила бы нам существование. В частности, Масоле она предложила место у Зиновьева (у меня при этом захолодало внутри), мне же – место переводчицы на телеграфе, так как у них не хватало людей со знаниями языков. Я спросила, глядя на нее пристально: требуется ли только переводить полученные телеграммы из-за границы или переводить на иностранный язык почту отсюда. Все, что отсюда посылают за границу, я считала ложью. Не знаю, прочла ли она мою мысль, но рассмеялась и сказала, что нужно делать и то и другое. Я ее поблагодарила и сказала, что едва ли смогу быть полезной, так как живу не в Петербурге и не могу оставить детей одних в Царском. Она ответила, что если бы я приняла место, то мы все могли бы переехать в город, и что плата за работу обеспечила бы наше существование. Я попросила позволения обдумать ее любезное предложение, но обговорила заранее, что Масоля не сможет работать у Зиновьева, так как на ней останутся дети и хозяйство, если я буду работать. Она просила ответить дня через три и дала какую-то английскую коммунистическую книгу, чтобы я ознакомилась с техническими выражениями, так как я ей сразу сказала, что не знакома с ними. Прощаясь с нами, она высказала надежду на положительный ответ Масоли. Мы зашли на минуту к Малову, и я передала ему вкратце суть нашего разговора. Мы не могли с ним долго говорить, так как она за ним уже послала. Затем мы отправились к Тоце и все ей рассказали. Она запретила Масоле соглашаться на службу у Зиновьева, так как тот имеет репутацию самого большого развратника, какого видел свет. Я ей сказала, что испытала бы большое отвращение, переводя здешнюю ложь. Она согласилась со мной. Мы вернулись в Царское, твердо решив отказаться от места для Масоли, и для себя я почти решила то же, но сначала хотела посоветоваться с о. Сергием. Он пришел в тот же день и, выслушав наши новости, согласился с отказом Масоли безусловно, а за меня обещал молиться, чтобы Господь указал мне путь.