Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Не знаю точно, когда это было, а только раз пошла я благословить Алекушку перед сном. Я застала ее сидящей в постели с коленками у подбородка, обхватившей ноги руками и с растрепанными кудрями. Она всегда понимала, что у меня в голове, а когда я вошла, она сказала: «Почему ты беспокоишься? Я вот прочла в Евангелии про вдову, которая ходила к неправедному судье и просила его так, что он, чтобы избавиться от нее, исполнил просьбу. А что дальше сказано, ты и сама знаешь: если судья неправедный исполнит просьбу, то Отец Небесный услышит мольбу и исполнит просьбу тех, кто вопили день и ночь». Я так и вижу сейчас перед собою ее серьезное лицо, убежденный голос и удивление, что я могу о чем-то беспокоиться! Как часто вспоминала и вспоминаю ее слова и благодарна ей за них. Все вы неосознанно учили меня в течение моей жизни и именно в самую нужную минуту.

Вскоре после Пасхи выпустили из тюрьмы дядю Борю. Об этом хлопотал один добрый еврей, живший в Москве. Дядю, кажется, осенью перевели в Москву, в Бутырскую тюрьму, и там он провел Пасху. Позже он говорил Тоце, что это была самая радостная Пасха. С ним в заключении были несколько епископов (кажется, один из них был Преосвященный Илларион) и священников. Откуда-то добыли облачения, и владыки отслужили заутреню, а затем прошли по всей тюрьме с радостным приветствием: «Христос воскрес!», а из каждого номера раздавалось дружное: «Воистину воскрес!» Дядя благодарит Бога, что в ту ночь был в тюрьме. Когда мы узнали о его возвращении, то стали готовить пасхальное угощение, которого там у него не было. Его покровитель взял дядю к себе после Бутырки, накормил, обласкал, как добрый самаритянин, а затем посадил на поезд. Не помню, с кем из вас я поехала в Петербург с пасхальными угощениями. Подходя к их квартире на Морской, где они жили в задних комнатах (там скончался Фрумошка), а остальную часть квартиры занимала какая-то канцелярия, мы встретили тетю Маню Голицыну, которая шла туда же на встречу с дядей и несла полное пасхальное угощение. При встрече с ним мы бросились друг к другу на шею и долго плакали. Тоца была тут же и тоже плакала. Он так исхудал, сгорбился, а на лице его появилось кроткое выражение. Мы оставили его с тетей Маней, и Тоца мне сказала, что он все время плачет и благодарит Бога, а сам так ослаб, что едва смог помыться в ванне. Буфетчик Егор и Настя радовались его возвращению как родные. После освобождения Тоца искала возможность его увезти, так как все боялись нового ареста, как это полагается у большевиков. Это было трудно устроить. Он был сильно изнурен, а оба они были такие заметные, что, даже переодев, трудно было их скрыть. Человек, помогавший им, говорил в отчаянии: «Хорошо, переодену я вас, но как увидят ваши руки, даже грязные, сейчас же все поймут». Наконец удалось все наладить. Мы старались почаще их навещать. Дядя Боря всегда ласково нас встречал, иногда рассказывал о заключении и вспоминал тех добрых людей, которых встречал в тюрьмах. Никогда в его воспоминаниях и рассказах не было ни тени горечи, а иногда, вспоминая забавные случаи, он заливался тихим смехом. Наконец, сменив несколько раз назначенный день побега, мы были у них в последний раз. Все нужное для переодевания было готово, и Тоца показала мне большой мешок, который дядя должен нести на спине. Он не расставался с маленьким Евангелием, бывшим с ним в тюрьме. Дядя передал мне четыре тысячи рублей, так как не мог взять все деньги, которыми его снабдили. Он попросил сохранить их для него, а в случае нужды истратить на пропитание семьи.

Думаю, он просто хотел нас обеспечить. У него была еще большая пачка бумажных денег, которую при нас он запихнул в мешок. Тоца передала мне одну из бриллиантовых диадем и еще какие-то драгоценности, с тем чтобы со временем я им их переслала или привезла, если бы нам удалось бежать. Тоца сохранила свой жемчуг, так как при аресте дяди ей удалось незаметно снять его и опустить в корзину с бумагами, пока чекисты рылись в вещах и делали обыск. Тяжело было расставаться. Тоца обещала нам прислать с проводником записку. Мы ее получили, слава Богу, и поняли, что побег удался, но позже узнали, что они пережили много ужасных минут. Проводник велел им лежать на полу и не вставать, чтобы скрыть их рост, когда проходили чекисты. Он выдал дядю за больного старика, пнув его ногой в бок, дав тем самым знать, чтобы он не двигался. При переходе границы им пришлось долго идти пешком под холодным дождем и вброд переходить реки, так что они продрогли до мозга костей, а сменить одежду было негде. Когда добрались до жилья, то вынуждены были сидеть в мокром. В Финляндии дядя уже был так болен, что слег с воспалением легких, и это было началом его чахотки, от которой он скончался в 1931 году. После их записочки мы ничего не знали про них вплоть до нашего бегства в 1922 году.

Не помню, говорила ли я, что в начале большевизма к нам как-то пришел наш бывший торговец лесом, Родионов, которому мы его продавали на торгах в Слудицах. Он купил партию на последних торгах и дал задаток, но из-за революции вывезти лес не смог, так что больше денег я от него и не ждала. Однако он приехал в Царское как раз в то время, что мы оказались совсем без средств, и привез мне пять тысяч рублей (в то время это была большая сумма), сказав, что рад нам помочь. Он предложил продать ему посуду, стекло и серебро, и я продала все, что он смог увезти. С любовью и благодарностью он вспоминал Фрумошку. Позже мы узнали, что в первый же налет большевиков на Марьино туда приволокли всех соседних купцов, которых вместе с некоторыми мужиками побогаче тут же на теннисном корте и расстреляли, Родионов был среди них. После смерти у него выламывали золотые зубы изо рта. Другой лесоторговец, Белинский, тоже был очень хорошим человеком. Он много помогал Куриссам во время их заключения и после, до самого их побега. Они с женой были евреи, но необыкновенно душевные люди, и я благодарна Богу за знакомство с ними. Они помогли мне продать с квартиры тети Муфки вещи по ее поручению. Квартиру все равно потом разграбили. Многих друзей послал нам Бог на жизненном пути, и я всех вспоминаю с благодарностью. Мы часто бывали у старой госпожи Иславиной. Она умерла при нас в Царском. Иславин потом заходил к нам. Его кузина Панчумийчева жила в Петербурге и все ждала падения большевизма, но вместо этого ее схватили, отвезли в ЧК, а потом расстреляли. Это было поздней осенью или зимой. Приговоренных к расстрелу тогда вывозили за город, заставляли раздеться до рубашки и бежать, а сами стреляли им в спины. Она была очень толстая, и нам рассказывали, что она все спотыкалась и падала, так что в нее стреляли несколько раз, пока не добили.

Примерно в это время Гунчик объявил, что хочет жениться на Тате. Я уже слышала об этом его несчастном увлечении. Она была замужем второй раз и постарше Гунчика, хотя еще молода. <���…> Я, конечно, старалась убедить Гунчика не жениться на ней, так как понимала, что это увлечение скоро пройдет и что оба будут несчастны. Он просил позволения привести ее ко мне, и я дала согласие, хотя говорила, что это свидание не изменит моего отношения, а замужняя женщина должна вернуться к мужу, который был морским офицером. Гунчик привез ее в Царское и оставил со мной наедине. Я ее просила оставить в покое Гунчика, так как не видела ничего хорошего в этом союзе, а к тому же сказала, что быть княгиней теперь опасно, да и я не соглашусь на этот брак. Мы сидели в крошечной комнате Гунчика, я на кровати, она на полу у моих ног и все клала голову мне на колени, спрашивая, как поступить. Я советовала вернуться к мужу, а она заливалась слезами и говорила, что это невозможно. Когда вошел Гунчик, я повторила ему все, что говорила ей. Они уехали. Затем Гунчик снова приехал и снова просил благословения. Тяжело вспоминать это, а как было тяжело на душе – не выразить словами. Мне было так ясно, что она его поймала, хотя я понимала, что сама она – жертва своей ужасной матери. Бедная Тата! Она теперь уже умерла, и жизнь ее была очень грустной, мне искренне жаль ее, но счастье Гунчика мне было дороже, а с нею он его не найдет.