Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Тут я расскажу о том, что случилось вскоре после этого, в начале зимы при морозах в 25 градусов по Реомюру. Раз Лап с Алекушкой вернулись из школы и сообщили, что видели бегущих на кладбище покойников. Они возвращались домой другой дорогой, несмотря на холод, и видели, как большая партия людей в одном белье и босиком бежала по мерзлому снегу, как им казалось, к кладбищу (там же были казармы). Они решили, что никто, кроме покойников, в таком виде и при такой стуже не может бежать. Мы сочли это неправдоподобным и решили, что они что-то перепутали. Дорогая нам Фокина заходила часто после работы. Ее приход был всегда радостью. Мы часто говорили ей, какое счастье, что мы тогда не бежали с отступающими войсками, так как тогда Масоля наверняка поплатилась бы за наше бегство, а я ведь ничего тогда о ней не знала, когда обсуждался этот вопрос, и все спрашивала себя, не должна ли я спасать других детей?

Раз Фокина пришла к нам поздно вечером в ужасе. Она опустилась в кресло, закрыв лицо руками, обещав немного погодя рассказать нам кое-что, взяв с нас слово молчать об этом. Немного оправившись, она сказала, что знает, кто были те «покойники». При наступлении «белых» большевикам удалось распространить листовки, убеждавшие солдат сдаваться, причем, конечно, обещались всякие блага и полная безнаказанность за то, что те с ними сражались. Когда началось отступление, отряд в тысячу человек, верно под давлением усталости и желания вернуться к семьям, сдался и перешел на сторону «красных». Долго не знали, что с ними делать, и наконец придумали! Тех, кто послабее, примерно пятьсот человек, отправили в баню мыться и дезинфицировать одежду. Баня была на другом конце города и от казарм примерно в получасе хорошей ходьбы. Когда они хотели одеться, им выдали только белье, а остальное обещали отдать в казармах, куда они должны были бежать босиком. Рассуждать не приходилось, и солдаты прямо из бани побежали к казармам, стараясь не замерзнуть на 25-градусном морозе при сильном ветре. Вот их-то и увидели дети, когда они, все синие и окоченевшие, старались добежать. Почти вся эта партия умерла от воспаления легких. Но нужно было немедленно разделаться и с остальными! После этого послали в баню остальных, заперли в бане и пустили смертоносный газ, а ночью вывезли в лазарет Фокиной, свалили трупы до ночи, чтобы схоронить в общей могиле. Это-то она и видела перед приходом к нам и не могла прийти с себя от этого ужаса. Конечно, все это тщательно скрывалось. Никто об этом не знал. А кто знал, говорил шепотом, на ухо и самым близким.

Где-то в это время Гунчик приносил нам «камеля» – верблюжье мясо, которым кормили солдат в казармах. Откуда были эти верблюды, не знаю, но у него были друзья среди кашеваров, так что иногда ему удавалось получить судок, и он нас подкармливал. Так и вижу его радостное лицо и смеющиеся глаза, когда он входил с гостинцами на кухню. Может, верблюдов брали из зоосадов, хотя там их было мало. Это мне напомнило ужасный случай, который мне рассказала, кажется, Фокина, которая часто слышала разговоры большевиков, считавших ее своим человеком. Все время происходили повальные аресты и бойни, принявшие ужасающие размеры, особенно после наступления Юденича. Одна несчастная мать арестованного сына носила ему передачи, а однажды узнала, что его нет в тюрьме. На ее вопрос о том, где он, ей сказали, что его «пустили в расход», то есть расстреляли, как они выражались. Несчастная стала допытываться, куда дели его тело, чтобы похоронить. Но никто не хотел ей ничего сказать, наконец один солдат, у которого еще не заглохли человеческие чувства, отозвал ее в сторону и посоветовал ехать побыстрее в зоопарк, так как там, возможно, она еще застанет тело. На ее вопрос, почему в зоосад, он нехотя ответил, что всех расстрелянных туда свозят, чтобы кормить диких зверей. Несчастная бросилась туда, и ей позволили искать тело среди убитых. Она нашла его, достала какую-то тележку и отвезла хоронить. К счастью, и там она нашла людей с человеческими чувствами.

Теперь расскажу про один свой сон. Я никогда не помню своих снов и не обращаю на них внимания. Кроме того, я никогда не вижу во сне тех, о ком постоянно думаю и о ком молюсь. Однажды, еще в Царском, я вдруг увидела во сне свою Аглаидушку. Как будто я бросилась к ней и хотела обнять, но она не двигалась, смотрела на меня грустно и сказала: «Мумошка, молись обо мне». Это было так ясно сказано, что я тотчас вскочила и думала, что это все наяву. Я встала на колени и хотела молиться, но не знала как: как о живой или умершей. Но Бог знал, и ему я поручила свою дорогую. Я ничего не сказала детям. На следующую ночь мой сон повторился с еще большей ясностью, и я опять проснулась, пока ее слова звучали в моих ушах: «Мумошка, молись обо мне!» И так она пристально и грустно смотрела на меня, не двигаясь, не идя мне навстречу. У меня захолодало сердце, и я снова встала на колени и на этот раз начала молиться как об умершей. Сейчас объясню, почему я так думала.

Я рассказала детям свой сон на другой день и помню, что много позже, когда мы были уже в Москве, я как-то зашла к милой Соне Самариной, и она меня спрашивала про детей, а я ей сказала, что Агашка, верно, умерла, и описала свой сон. Она сказала: «Бог милостив, и вы ее еще увидите». А вот почему я решила, что она умерла. Когда мы жили в Новгороде, еще при Фрумошке, в Дворянском Собрании был генерал Златарский, командовавший новгородской артиллерийской бригадой. Он был болгарин и за заговор против принца Александра Баттенбергского был приговорен к смертной казни, бежал в Россию и был принят на русскую военную службу. Он часто заходил ко мне около 4-х часов к чаю и всегда рассказывал о своих похождениях в Париже, а также почему-то сообщал подробности о своем пищеварении. Последнее меня удивляло, но когда он умер от рака желудка, я поняла, почему этот вопрос его так занимал. Наши отношения были дружескими, довольно поверхностными и даже шутливыми. Как-то летом во время лагеря я узнала, что он смертельно болен и лежит в Красном в лазарете. Я знала, что он был почти неверующим, хотя числился православным и изредка бывал в церкви. Я не знала, был ли он у причастия. Меня это мучило. Когда я узнала о его смертельном недуге, то решила ему написать и напомнить, что Святое Причастие – самое верное и лучшее лекарство не только для души, но и для тела. Мама нас с детства приучила к этому, и меня никогда не пугала мысль о причастии во время болезни, чего часто боялись многие. Я не знала, как он отнесется к моему предложению, не хотела его пугать, но дать умереть ему без покаяния было невозможно. Когда я сказала про свои сомнения Фрумошке, он не колеблясь велел мне писать ему. Я написала о том, что, как ни сведущи доктора, а главное – помощь Божия, и что в Святом Причастии он получит исцеление души и тела, и что мы все желаем ему скорого выздоровления. Затем мы уехали в Княжьи Горки.