Александра Голицына - Когда с вами Бог. Воспоминания

Я вспомнила, что графиня Карлова бывает в Красном, и, хотя тогда я не была с ней знакома, а только знала ее сердечность и доброту, я решила ей написать, памятуя о том, что Златарский любил ее покойного мужа, бывшего его начальником. Я просила ее навестить больного в лазарете. Потом как-то забыла обо всем этом, но вдруг осенью вижу во сне Златарского, к которому пошла навстречу по привычке с какой-то глупой фразой, как бывало при встречах в Новгороде, но тут меня остановило выражение его лица. Он пристально на меня посмотрел, да так серьезно, что я смолкла во сне. Когда утром я вспомнила сон, то подумала, что то была весть о его смерти. Действительно, с ближайшей почтой я получила письмо от графини Карловой, которая писала, что она была в отъезде, но по возвращении пошла навестить Златарского и узнала о его мирной кончине. Позже я узнала, что после получения моего письма он попросил позвать священника, который на другой день его исповедал и причастил. В это время прибыла депутация из Болгарии, чтобы сообщить ему о помиловании и пригласить его на болгарскую военную службу. Тому, кто это мне рассказал, он говорил, что «Бог ему послал две великие радости в один день: Причастие Святых Тайн и признание Родиной его невиновности». При этом лицо его было просветленным. Вот почему я решила, что моя Агашка умерла, и сейчас расскажу продолжение, а пока хочу лишь заметить, что после этого случая я решила не колеблясь советовать больным причащаться, если такая мысль им самим не приходит в голову. Когда же я много позже увиделась с Аглаидушкой (а это было года четыре спустя после того сновидения), она рассказала следующее. Когда она служила в Белой Армии сестрой милосердия где-то на юге, в их отряде свирепствовал сыпной тиф, она тоже его схватила. В это время шло наступление большевиков. Ее отряд помещался в поезде, и она лежала больная в теплушке. Поскольку они слышали о зверствах, чинимых большевиками над больными, попадавшими к ним в плен, то решили живыми не сдаваться и распределили между собой, какой доктор должен застрелить какую из сестер прежде, чем пустить себе пулю в лоб. На санитаров они не надеялись. Аглаидушка носила всегда свой жемчуг, который я ей подарила к свадьбе. Раз она услышала, как один из санитаров подговаривал другого ее убить (задушить), чтобы захватить ее жемчужное ожерелье. Но другой высказал сомнение, что жемчуг настоящий, так как считал, что натуральный жемчуг так открыто она бы не носила, потому они решили, что бусы поддельные и что игра не стоит свеч. Как-то ночью, когда ей было особенно плохо и она лежала в теплушке одна, почти без сознания, открыв глаза, она вдруг увидела меня, стоящую в ногах у ее кровати, и сказала: «Мумошка, молись обо мне», и потеряла сознание, а когда пришла в себя, меня уже не было. На следующий день она снова меня увидела там же и снова повторила: «Мумошка, молись обо мне». Мы с ней рассчитали потом, что это случилось как раз тогда, когда я тоже дважды видела ее во сне. На другой день их поезд получил локомотив и спасся, а второй отряд, бывший в другом поезде неподалеку, был окружен, схвачен, и с ними расправились самым зверским образом, как и можно было ожидать.

Мы очень подружились с отцом Червяковым, который служил в прелестной церкви Всех Скорбящих Красного Креста около нас. В первый раз я у него исповедалась на другой день после того, как нас выпустили из ЧК. Мы с Марусей Чихачевой всегда туда ходили ко Всенощной. Помню раз как-то, когда особенно тоскливо было на душе и недоуменные мысли толпились в голове, я услышала пение Евангелия от Марка (16 гл., 1–8 стих), где говорится, что жены-мироносицы шли и спрашивали друг друга, кто же им отвалит камень от гроба, который столь велик. Когда же они подошли, то увидели, что он уже отвален. И тут я поняла, что не нужно смущаться величиной камней, которые нас ожидают на жизненном пути, и что Сам Господь их отвалит. Мы шли домой с Марусей. Было темно. Она была грустная, и я ей сказала: «Не надо тревожиться. Бог отвалит камень, когда мы дойдем до него». Она спросила, кто мне это сказал и что это очень хорошо сказано. Я ответила, что услышала при чтении Евангелия сегодня вечером и поняла, что именно так и бывает в жизни. Она поцеловала меня, и мы разошлись. Она была так добра к нам и так много выстрадала в разлуке с мужем, который умер в тюрьме в Нижнем Новгороде от тифа вскоре после отступления Юденича, а она не так давно умерла в Англии.

Гунчик часто говорил, что мы должны решиться бежать из Совдепии, как делали многие, но нас было так много, что казалось трудно и опасно это предпринять, а вместе с тем становилось все тяжелее прокормиться, несмотря на трогательную помощь марьинских крестьян. Нас также снабжали по сходным ценам крестьяне из окрестных сел. Когда не оставалось еды, то дети меня дразнили, говоря, мол, «старичок принесет», и действительно, один добрый старичок приносил нам, когда мог, то или другое, с опаской, так как за это сажали в тюрьму, называя это спекуляцией. Настя выбивалась из сил, стараясь достать какой-то пищи, а иногда ее тетя Маша приезжала из Чудова и привозила всякой провизии. Наши дорогие Томановские прислали нам как-то раз пять тысяч рублей, когда эти деньги были еще в цене. Одно время мы еще могли покупать у старой просфорницы при соборе маленькие просфорки, которые мы подогревали и с наслаждением ели, но это было вначале, а под конец и их не стало.

К нам иногда приезжала сестра Смирнова, которой мы всегда были рады. От нас она заходила к Екатерине Григорьевне Мухановой, которую любила. Раз она пришла ко мне и сказала: «Guess what I want to tell you?» «You are going to marry», – ответила я. «But whom?» – возразила она, а я сказала: «Either the old P-ce Gorchakoff (она мне рассказывала, как он с нею мил) or else Max Mukhanoff». Она рассмеялась и ответила: «It is Мах!» Я невольно воскликнула: «But it will be a case of marrying one’s grandmother!» [157]Она была на восемнадцать лет старше и смотрела на него как на ребенка. Смирнова рассмеялась и сказала, что долго не соглашалась, считая, что не имеет права выходить за него, будучи одних лет с его матерью, и что последняя в бешенстве при одной мысли об этом; мать обвиняла ее в том, что она заловила Макса. На другой день ко мне пришел Макс, и мы долго обсуждали этот вопрос. Он был очень зол на мать и говорил, что она сама воспитала его в убеждении, что Нелька Смирнова – самая идеальная женщина на свете, а теперь, когда он захотел на ней жениться, любя ее больше всего в мире, его же мать ругает ее, называя самыми ужасными именами, и что он никогда не позволит этого.

Я старалась ему объяснить, что его мать после развода с отцом посвятила ему всю жизнь и что теперь для нее всякая женщина, которую он полюбит, будет ей нежеланной, а он должен помнить все, чем она была для него, и не ожесточаться против нее, а стараться получить ее согласие и благословение, без чего не может быть счастья. Он ушел, говоря, что не может простить матери. Вскоре Нелька приехала ко мне и сказала, что они решили не откладывать свадьбу, так как она боится за Макса и им надо скорее бежать, иначе его могут арестовать. Она просила меня быть посаженой матерью. Я спросила у Макса, помирился ли он с матерью и будет ли она на свадьбе. Он сказал, что она сошлась с его отцом и, кажется, оба будут. Екатерина Григорьевна Муханова должна была быть посаженой матерью Макса и устроить потом скромный чай. Я предложила Нельке и Максу поселиться временно на порученной мне квартире тети Муфки. В день их свадьбы Нелька пришла ко мне, надев белый мундир сестры милосердия Кауфманской общины, и я благословила ее маленькой иконкой Божьей Матери. Затем мы водрузились на двух извозчиков и поехали в Феодоровский собор, где нас ожидал о. Афанасий и Екатерина Григорьевна Муханова с Максом. Я все ждала появления его родителей, но их не было. После свадьбы, которая была без певчих, мы все поехали к Е. Г. Мухановой и пили чай с какими-то пирожными, которые тогда были на вес золота. Лапушка был шафером. Затем молодые отправились на квартиру тети Муфки, а мы вернулись домой. Макс и Нелька обещали, что поедут вскоре к родителям. На другой день ко мне неожиданно влетела госпожа Муханова, мать Макса, она долго кричала и бранилась, сказав, что я поощряла эту свадьбу, а затем, не дав мне возможности высказаться, вылетела вон. Я ее больше не видела. Молодые же вскоре собрались уезжать и после долгих приключений выбрались за границу. Я их видела в Ментоне, когда умирал дядя Боря. Они были счастливы и дружны и, кажется, помирились с родителями.